Тяжело вздохнув, Хьюго бросил рапиру на пол. Это было отличное оружие, но ему не годилось.
– Почему? – произнес он лишь одно-единственное слово, но оно, это слово, весьма красноречиво обозначало ту глубокую пропасть, что пролегала между отцом и сыном.
Уиллингем до сих пор не мог принять тот факт, что Хьюго задавал, задает и всегда будет задавать этот корокий вопрос. И вообще его сын давно уже отказался безоговорочно принимать все то, что, по мнению других, было правильно.
– Подними свою рапиру. – Герцог дышал тяжело, точно разъяренный бык. – Давай выясним, кто из нас прав.
Хьюго рассмеялся.
– Но не таким способом. Я не дурак, чтобы сражаться на условиях противника и его же оружием.
Сильным ударом рапиры герцог вспорол грудь несчастного манекена, и металл зловеще сверкнул в косых лучах послеполуденного солнца.
– Тебе, Хьюго, следовало стать священником, однако я смирился с твоим желанием сделаться медиком, потому что решил, что и это занятие достойно уважения. Я даже стерпел, когда ты отправился учиться в Эдинбург – в такую глушь, где заканчивается цивилизация!
– Мне там нравилось, – заметил Хьюго. – К тому же было очень интересно слушать забавный шотландский акцент.
От дяди он унаследовал небольшой дом в Эдинбурге, и, таким образом, нашелся предлог отправиться туда на учебу, но, положа руку на сердце, ему просто хотелось сбежать из Лондона, где все напоминало о тяжкой утрате…
– Эдинбург!.. – презрительно выплюнул герцог. – Там ты и набрался этих глупых идей! Тебе мало было помогать равным по положению. Обязательно марать руки кровью и гноем на хирургическом столе. И только ради того, чтобы вылечить какого-нибудь немытого бродягу!..
– У меня всегда были идеи. – Медленно ступая по сверкавшему полу, Хьюго направился к окну, и солнечные лучи заиграли на его сапогах. – Но скажи мне, кто же ровня сыну герцога?
– Что?.. – Уиллингем утер лоб рукавом. – На что ты намекаешь?
– Я прекрасно помню, к какому кругу принадлежу, – продолжил Хьюго. – Но это не значит, что им и ограничусь. Если бы я общался исключительно с себе подобными…
– А есть и другие… такие же, как ты? Боже нас сохрани!
– Тогда круг моего общения был бы слишком узок и невероятно скучен. Я вовсе не ищу крови и грязи, однако знаю: если можно облегчить страдания человека, то необходимо пачкаться в крови. И если уж говорить откровенно… Знаешь, я даже рад, что могу испачкать руки кровью. Вроде как во искупление того зла, которое мы совершили.
– Того зла, что причинил я? Ты это хочешь сказать? Ты действительно думаешь, что эта кровь – на моей совести?
В голосе герцога слышалась такая боль, что Хьюго невольно вздрогнул и, повернувшись, пробормотал:
– Ты сам так сказал, не я.
– Я лишь указал на то, что стоит между нами уже много лет.
И это была чистейшая правда. С тех пор как умер Мэтью, взаимное недоверие стало причиной отчуждения между герцогом и его младшим сыном. И это недоверие, как невскрытый нарыв, отравляло любые попытки наладить отношения.
– Со дня смерти Мэтью ты не можешь меня простить, а ведь я сделал все возможное, чтобы его спасти. Я нанял самого лучшего доктора… не пожалел денег, – проговорил герцог с горечью.
– Самого дорогого? Да, верно. Но не лучшего. Тот факт, что он пустил кровь в серебряный таз, вовсе не означает, что лечить следовало именно кровопусканием.
– Но если кровь отравлена, что же еще делать?
– А откуда взялся яд? – Хотя правильнее было бы спросить, почему. Увы, отец не задавался этим вопросом, поэтому Мэтью и умер. – Следовало воздействовать на причину. А кровопускание лишь ослабило его организм.
Хьюго до сих пор помнил те печальные дни в мельчайших подробностях. Жар и кашель усиливались с каждым часом. Брат отчаянно сражался за каждый свой вздох, а его ногти и губы наливались синевой. Облегчение больному приносил только приготовленный экономкой чай, приправленный медом и настоем коровяка, но из-за этого чая бедная женщина лишилась своего места – нечего было вмешиваться в процесс излечения герцогского сына!
– Мы говорили об этом уже множество раз. – Герцог медленно обошел манекен, как будто выискивал на нем место, куда еще не вонзалось его разящее оружие. – Хьюго, ведь это было четырнадцать лет назад! Он мертв едва ли не дольше, чем прожил на свете! Когда же ты перестанешь вспоминать об этом? Когда простишь меня?
Резкость отцовского тона разозлила Хьюго, и он, даже не пытаясь сдерживаться, жестко проговорил:
– Ты просишь о прощении, а сам не можешь на меня смотреть даже по прошествии четырнадцать лет! Когда же ты простишь меня за то, что у нас с Мэтью одно лицо?