— Однако вы пришли! — рассмеялась я.
— Вы не поверите, но я вдруг понял, что если не увижу вас сегодня, то случится что-то непоправимое в моей жизни. И в вашей тоже, — добавил он серьезно, без тени насмешки, которая светилась в его глазах вчера.
— Вы суеверны?
— Да, — кивнул он. — Я верю в судьбу и в удачные тосты.
— И любите кошек?
— Не знаю. Никогда не задумывался над тем, люблю ли я кошек. Наверно, люблю. Почему вы меня спросили о кошках?
— Кошек любят суеверные старые девы.
— Я похож на старую деву? Боже! Мадам Зимовина! Вы поражаете меня все больше и больше! Я не слышал большей гадости за всю свою жизнь!
Я подумала: сейчас упаду в обморок, но он уже смеялся.
— Вы меня напугали! — возмутилась я.
— Вы же назвали меня старой девой!
— Я не думала…
— Что можно обидеться на такие слова?
— Нет, вы не поняли, — чуть ли не со слезами проговорила я.
Он неожиданно взял меня за руку.
— Что вы себе позволяете? — пролепетала я.
— Я наглец и знаю об этом. Простите меня за пошлые слова, но вы — прекрасны.
— С каких это пор комплимент стал считаться пошлостью? — машинально спросила я.
Он окинул взглядом сад.
— Нет, это не комплимент. В устах влюбленного мужчины все слова приобретают иной, особый смысл, разве вы не знали?
Я чуть не лишилась дара речи. Пусть я слышала сотни признаний в любви, пусть я привыкла к ним, но теперь мне впервые стало не по себе, страх холодным пальцем прошелся по моей спине. В его словах не было ни восхищения, ни обожания, как у прежних моих поклонников, он говорил спокойно и естественно, словно о погоде. И даже его насмешливое «мадам Зимовина» звучало неожиданно мягко и нежно. Мне захотелось плакать, я опустила глаза.
— Вы… — слова предали меня, потерялись в мыслях, и пришлось ему признаться, — я не нахожу слов.
— Не надо слов. Просто послушайте: я не знаю, почему я рискнул сказать вам о любви. Я банален. У меня много недостатков, за что прошу извинить меня. Но я могу вам рассказать и о достоинствах.
— Прошу, увольте, — в ужасе прошептала я, но он как не слышал.
— Главное мое достоинство в том, что у меня масса свободного времени!
— И совсем нет дел?
— Переводы! Но работаю я исключительно по ночам. Так что днем вы можете располагать мною по своему усмотрению!
— Я не хотела бы вас видеть. Вы говорите дерзости.
— Я сумею искупить свою вину.
Поздним вечером я неожиданно вспомнила, что как-то зимой Александр Михайлович упоминал в разговоре имя Вадима Александровича. «Господи, — подумалось мне, — а ведь я сказала тогда какую-то глупость, вроде того, что смогла бы влюбиться в него, если бы знала его!»
И тогда же рассмеялась — не хватало мне ко всем моим фантазиям еще и Вадима Александровича! Тогда я еще могла смеяться и шутить над своими словами. Но с каждым летним днем, с каждым визитом Любомирского я все осторожнее подбирала слова, все внимательнее следила за тем, что говорю. И кому.
На следующий день разразился страшный ливень. До полудня я не выбиралась из постели, потом долго пила кофе. Когда я уже принялась наконец лениво приводить себя в порядок, ко мне подошла Таня:
— Анна Николаевна, Вас просят.
— Кто?
— Представились как господин Любомирский. В такой дождь!.. Звать?
— Да.
Я видела, как он поспешно снял и передал Тане мокрый плащ. И появился передо мной с огромным букетом белых роз.
— Здравствуйте, мадам.
— Боже, — прошептала я. — В такую погоду!.. Какая красота. И где! Благодарю вас!
— Рад, что вам понравились эти скромные цветы. За сим разрешите откланяться!
— Чаю? Может быть…
— Нет, благодарю.
И я осталась стоять с букетом роз. Проводив Любомирского взглядом до самой калитки дачи, я разозлилась. И почему мужчины дарят мне исключительно розы! И почему Вадим Александрович поступил столь же банально! И почему я принимаю его! И почему он вдруг ни с того ни с сего объясняется мне в любви! И почему Александр Михайлович где-то пропадает, пока его знакомые и друзья пытаются ухаживать за мною!
В тот же дождливый день пришла почта на мое имя. Было три письма: одно от Сергея Ивановича, другое — от Алексея Петровича. Сергей Иванович извещал нас с Александром Михайловичем о своей свадьбе, но приглашения, к счастью, не было. Алексей Петрович прислал несколько своих новых стихотворений, но их я даже не стала читать, приказала Тане выбросить.
Третье письмо было от моего супруга. Я развернула большой лист, вгляделась в строчки и подумала, что почерк Александра Михайловича полностью соответствует его характеру — такой же ровный, без помарок. Супруг сообщал о том, что приедет на дачу только через неделю.
Визиты Любомирского стали едва ли не ежедневными, он приходил в три пополудни, мы вместе пили чай и смотрели на заросли цветов через распахнутые окна.
— Спешу вас обрадовать, на днях должен будет приехать Александр Михайлович. Не знаю, сколько он будет на даче, но вы должны встретиться, не так ли?
Вадим Александрович заулыбался.
— Отличные новости! Думаю, мы с Александром Михайловичем устроим вечер воспоминаний, с вашего разрешения. Бог ты мой, сколько же мы не виделись? Лет, наверно, шесть. Или даже больше. — Он пристально посмотрел на меня и снова улыбнулся. — Одним словом, вы тогда были еще совсем маленькой девочкой, вероятнее всего — худой и неловкой. И ваша гувернантка была вами недовольна.
Я вздрогнула, словно опять услышала резкий голос моей воспитательницы, но постаралась не подать виду.
— Откуда вы знаете? — как можно беспечнее сказала я. — Может быть, я была ужасно толстым и удивительно послушным ребенком?
— Вы? Нет, не похоже. Да, я совсем забыл упомянуть о кружевных штанишках, которые вы ненавидели. Были такие штанишки?
— Были, — призналась со стыдом я. Вспоминать о них было даже неловко.
— А сколько фарфора вы разбили? — весело спросил Вадим Александрович.
— Ах, не надо о фарфоре! — воскликнула я немножко театрально. — На моей совести несколько сервизов и еще саксонская кукла! Маман была страшно разгневана!
— Только подумайте, сколько всего знаю о вас! — сказал Любомирский.
— Вы еще скажите, что видели меня в пеленках! — отмахнулась я. — Но каким образом вы догадались о посуде и воспитателях?
Он пожал плечами.
— Кажется, я сам был таким, — и добавил: — Много лет назад. Я старый.
— Нет! — поспешно возразила я. — Вовсе нет! — улыбнулась и спросила: — Скажите, что для вас было самым сложным?
— Танцы!
Я даже захлопала в ладоши от восторга.
— И для меня танцы были сущим наказанием! — Я медленно поднялась со стула, неестественно выпрямила спину и заговорила картаво: — Если вы будете так танцевать, то вас перепутают с цирковым медведем!
Поднялся и Вадим Александрович.
— Простите, я не помню урока! — виновато сказал он с глубоким вздохом.
— Что за вид! — проворчала я. — Спину надобно держать прямо! Еще прямей.
И, совершенно заигравшись, я уверенно взяла его за талию, изображая учителя танцев. Увидев его совсем близко, я страшно смутилась и отступила поспешно назад.
— Простите, — сказала я.
Вадим Александрович как будто и не заметил моей неловкости.
— Учителя танцев всегда и везде одинаковы! Однако в гимназии было еще хуже. Хвалили только одного ученика, — он сделал паузу и хитро взглянул на меня.
— Кого же?
— Зимовина.
— Действительно? — удивилась я.
— Можно подумать, что вы не знаете, что Александр отлично танцует, — недоверчиво сказал Любомирский.
— Как же… Помню… — пробормотала я совсем неубедительно, но мой гость уже был поглощен воспоминаниями.
— Через дорогу от нас, — он говорил медленно и тихо, словно видел то, о чем говорит, но потом опять перешел на шутливый тон, — располагалась женская гимназия. И, если хотите знать, по вашему супругу вся эта женская гимназия вздыхала! Барышни доходили до истерик, если на наших совместных балах не танцевали с Александром. Их патронесса даже куда-то в министерство жаловалась. Вот такой курьез.