— Анна, Вадим Александрович служит в Генеральном Штабе. Вам, как дочери военного, я надеюсь, не надо объяснять, что за классику он переводит?
Я ахнула, схватилась за книгу и стиснула до боли в пальцах кожаный корешок.
— Теперь ваша очередь пить капли? — спросил меня муж. — Таня! Капли Анне Николаевне! И побыстрее! Боже мой, почему ты так громко ходишь?!
«Александр Михайлович не прав, не прав, — твердила я про себя. — В чем не прав Александр? Да! В том, что Таня громко ходит. Нет, вовсе не громко, просто очень быстро. Особенно когда несет капли! Нет! Что за бред! Не то! О чем я думала? Да, о том, что Вадим говорил об обстоятельствах, которые выше его! Конечно! Переводы. Нет! Все не то! О чем я подумала? Господи!»
— Александр Михайлович, вы только что сказали, что все о чем-то болтают… — и страшная догадка вспыхнула в моем мозгу.
Вы еще спрашиваете! Разговоры уже несколько лет ходят, одна вы не слышите их! Все только и говорят, что о скорой войне! Нет и часа, чтобы не услышать об этом! Болтают все, словно каждый понимает в стратегии и… Вы меня даже не слушаете! — с упреком бросил он. — Проклятый день! И почему начинается невыносимая жара! Таня, открой окна, иначе мы все здесь задохнемся и погибнем. Таня! Боже мой! Иди же скорей! Ты делаешь все по десять лет!
Война… Слово из старых газет и книг. Господи! Александр сказал!.. Вадим! Ведь он уйдет на войну! И Николка! Господи! Господи!
— Александр Михайлович! Мне дурно!
— Успокойтесь, Анна, пока нет повода для беспокойства. Если бы вы чаще читали газеты…
— Если бы вы чаще со мной говорили! — перебила его я. — Я живу как на необитаемом острове! Газеты же я ненавижу! Почему я ничего не знала о слухах! У меня брат военный! Я беспокоюсь за него! Не молчите! Ответьте мне!
— Вы кричите как фурия!
— Анна Николаевна, я понимаю, что вам это не понравится, но вам придется вернуться с дачи домой, — сказал Александр Михайлович на следующий день.
— То есть как? Как прикажете вас понимать? — растерялась я.
Мне казалось невозможным покинуть дачу столь рано, да еще ничего не сообщив об отъезде Вадиму Александровичу.
— Сейчас наилучший вариант — жить дома. Слава богу, я была удивлена настолько, что мне не хватило сил устроить Александру Михайловичу истерику, иначе бы мое поведение слишком бросалось в глаза.
По приезде домой Александр Михайлович без промедления отправился на место службы. Вернувшись через несколько часов, заявил, что уезжает в столицу по делам, вероятнее всего, на неделю.
«Тогда зачем вы привезли меня сюда?» — хотела спросить его я, но Александр Михайлович был слишком поглощен своими мыслями, сборами, и я так и не спросила.
После дачной суеты дом наш казался унылым и заброшенным, никто к нам не приходил, зато много звонили по телефону. Трубки я не брала, потому что совершенно не желала говорить ни о причинах отсутствия Александра Михайловича, ни на политические темы, которые только и занимали общество. Все газеты полнились сумбурными статьями, и, пролистав одну, я больше не притрагивалась к ним.
И потом появился Николка — раздраженный и резкий, но решительный и гордый. Было три часа ночи, я даже испугалась, но увидела его и все поняла без слов.
— Я всего на несколько часов, — сказал Николка.
— Сейчас я переоденусь, — сказала ему я.
Через четверть часа я была уже в гостиной. Говорили мы о каких-то незначительных пустяках, о которых и вспоминать глупо, да и ненужно вовсе.
Мы прощались с Николкой как-то страшно. Было раннее утро, Таня зажгла свечи. Через полчаса Николке надо было выезжать. Он пил крепкий кофе, не смотрел на меня, думал о своем. Я, совершенно сбитая с толку случившимся за последнее время, стояла рядом, приглаживала его волосы. Не понимала, что сейчас — поздний вечер или рассвет. И постоянно мне виделся в Николке мальчик с отцовской шпагой…
— Пора, Анненька… — Он встал.
Я ухватилась за его руку. Не остановить мне времени. «Пора», — сказал младший брат, и его надо проводить. Но пальцы судорожно сжались.
— Не печалься, золотце. — Он отодвинул меня, нежно попытался разжать пальцы, и я не выдержала. Золотцем называл меня отец. И вот Николка повторил его слова — неумышленно, конечно, но так до боли похоже!.. Я всхлипнула.
— Прекрати, — нахмурился он. — Пора.
— Я… Да…
Притянула к себе дорогое его лицо, лихорадочно начала целовать его щеки, брови, нос, губы, глаза.
— Я люблю тебя, мальчик мой! Больше всего на свете! Слышишь? — говорила я и осыпала его лицо поцелуями, он засмущался моего порыва, но не мог высвободиться от моих рук.
— Что ты… Мне пора… — Он обнял меня, я закрыла глаза, ловя каждый миг. — Все. Прощай, Анненька!
Он вышел прямо и твердо. Я схватилась за виски и замерла. Таня прикоснулась к моей руке. Я жестом отослала ее к себе. Подошла к окну. Николки уже не было — только никак не могла улечься пыль на дороге. Когда еще свидимся?.. Один Бог знает. Я медленно перекрестила дорогу, по которой он уехал.
Мрачно было в доме, часы громко отсчитывали минуты. Тихо, тревожно. Свечи я задула. В столовой царил полумрак еще не наступившего утра. Стол со скатертью, которая кажется зеленоватой в неясном свете из окна. На столе — чашка недопитого Николкой кофе. Чашка красивая — золотая внутри, голубая с золотом снаружи. А кофе уже остыл. Я прикоснулась к ручке этого голубого чуда. Совсем недавно ее касались Николкины руки. Я дотронулась до нее, и мне показалось, что так я стала чуточку ближе к брату. Сама понимала, что обманываю себя, но верила собственным мыслям и выдумкам! Пусть — обман. Ветки били по стеклу, и тень от них металась неровно по полу. Что за ветер! Тоска…
И вдруг каким-то неведомым чутьем я поняла: этот день последний… Но в чем? Для кого? Не знаю… Я поняла не словами, не умом, а сердцем, душой своей холодной и мрачной поняла, что прошедшего не повторить. И не сберечь.
— Таня, я не могу не проводить его!
— Господи, что вы выдумали?!
— Я не отпущу его!
— Анна Николаевна, вы не можете ехать! Вас увидят! Может, мне записку ему отнести?
— Нет, Таня, я поеду. Она заломила руки.
— Я с вами тогда! Если что — к модистке ехали, случайно знакомого вашего встретили!
Тетка его, женщина резкая и неприятная, вышла на порог ко мне сама. Осмотрела с головы до пят, мрачно заглянув в глубины вуали. Лицо ее выражало скорбь.
— Нет. Вадима Александровича здесь нет. Вероятно, он на вокзале. Собственно, почему он вас интересует?
— Я думала проститься с Вадимом Александровичем, — ответила я.
— Не стоит, он от вас сбежал на войну. Прощаться, — значит расставаться навсегда. Вы не имеете права поступать с Вадимом подобным образом. Ступайте домой. Я боюсь, что вы сможете навлечь на него беду.
И она развернулась и ушла.
Я же осталась смотреть на дубовую дверь, и взгляд мой скользил по мореному дереву медленно и тупо.
Вечерело уже, когда он раскрыл мне дверь какого-то подвальчика. Было много народу. Дам не было, почти все мужчины были в форме — торжественные и улыбчивые. Было очень темно и накурено, свечи чадили. И обстановка была торжественная и будто траурная.
— Вадим, — зашептала я, едва мы сели за крохотный столик.
— Зря мы здесь. Только в ресторан я не решился вас пригласить. Там много ваших знакомых можно встретить. Боюсь и волнуюсь я за вас. Слышите?
— Вадим, не отпущу вас!
— Душа моя! — он улыбнулся. — Мне по вашей милости дезертиром становиться?
— Вадим, вы всесильны, сделайте что-нибудь! Останьтесь!
— Я на войну ухожу! Вам понятно?! — резко сказал он и потом перешел на тревожный шепот: — На войну! Отчизне служить! Умереть за нее, если надо!
— Вадим Александрович… Я буду вашей, если вы останетесь!