ногой шаркнуть и ответить: «Премного довольны, Ваше Императорское Величество!» Нам дарили шоколад в серебряных коробочках, замечательных! И кружки изумительной красоты, фарфоровые, с голубыми лирами и императорскими вензелями. Я это все не сохранил. Мне в то время это совершенно неважно было.
И как замечательно, что мы были под императорским покровительством, и весь балет тоже. Не нужно было собирать деньги у богатых купцов или банкиров. Потому Петипа мог так роскошно ставить балеты Чайковского. На это деньги нужны огромные! А царь требовал немногого — чтобы ему сыграли марш из «Конька-Горбунка».
Как хорошо, что наш государь имел уважение к искусству и музыке. Это была царская традиция — и от нее была польза и Чайковскому, и другим великим русским музыкантам, и балету. Мы были все на императорском иждивении. У нас в школе были слуги, лакеи: все видные мужчины в униформе, пуговицы застегнуты сверху донизу. Мы вставали, мылись, одевались и уходили. Кроватей не застилали, всё так бросали. За нами слуги прибирали.
Нас в комнате было человек тридцать воспитанников. Большая комната! Только мальчики, девочки были на другом этаже. Мы все были влюблены во взрослых балерин, солисток Мариинского театра. А с девочками из школы у нас романов не было: встречаться было трудно, за ними следили классные дамы, горничные. Главное, мы все время занимались, уставали сильно. Так что никакого специального желания к девочкам мы не испытывали.
Когда нужно было выступать в Мариинском театре — балеты там давали по средам и воскресеньям, но мы участвовали также и в операх — это были хорошие дни. Те, кто в субботу уходили домой, возвращались в школу. Нас усаживали по шесть человек в карету — замечательный экипаж, у которого было прозвище «Ноев ковчег», — и подвозили прямо к театру. В воскресенье давали хороший обед — котлеты с макаронами, я их очень любил. Еще любил соленые огурцы. Раз в неделю давали абрикосовые пирожные — нам поставляли лучшие! Давали рахат-лукум и халву, но редко: от восточных сладостей зубы портятся.
Самый противный день был понедельник: вставать в семь утра, мыться ледяной водой из умывальника… Бр-р-р!.. И айда на занятия. Кроме балета и фортепиано, у нас ведь были и обычные предметы, как в других школах: математика, история, география, литература, французский. Я был хорош по математике. И учитель у нас по математике был отличный. Ему было лет сорок пять (мне тогда казалось, что он уже глубокий старик), хороший, добрый человек. В старших классах его изводили, нравилось им это, видите ли. Был там такой дурак, клоуна из себя корчил: всегда измазанный чернилами, кривляющийся и наглый. Показывал учителю язык, а все смеялись. Математик от этого плакал, нам его жалко было. А мы, младшие, над ним никогда не смеялись, у нас дисциплина была хорошая.
История, литература — это я любил меньше. Литература казалась мне длинной такой штукой, сразу всего не узнаешь. Мы учили наизусть Пушкина, Лермон-
това, Грибоедова. Раньше мне казалось — тут же все забываю. А теперь, спустя столько десятилетий, оказалось — я много помню! А еще я любил Закон Божий. Чайковский, когда учился, тоже любил больше всего Закон Божий.
По классическому танцу мы занимались у Самуила Константиновича Андрианова. Красивый был мужчина, рослый, замечательный педагог. Но мы у него немного учились, Андрианов умер совсем молодым, от скоротечной чахотки, которую тогда не умели лечить. Андрианов и сам ставил балеты; мне казалось тогда, что интересные. На нас он смотрел, конечно, как на козявок. Андрианов был замечательный Зигфрид в «Лебедином озере».
Бальные танцы нам преподавал Николай Людвигович Гавликовский. Это дело мне тоже очень нравилось. Он нас учил старинным вещам: паспье, шассе и, конечно, мазурка, полонез.
У нас была настоящая классическая техника, чистая. В Москве так не учили, там балетных воспитывали совершенно по-другому. У них, в Москве, все больше по сцене бегали голые, этаким кандибобером, мускулы показывали. В Москве было больше акробатики. Это совсем не императорский стиль. Оно и ясно — ведь это у нас жил государь. Петербург — это Версаль. Иль-де-Франс! Чайковский, хоть и жил в Москве, и преподавал там (его имели глупость не пригласить преподавать в Петербургскую консерваторию, так он устроился в Московскую), а Москвы не любил, называл ее чужим городом.
Волков: Чайковский писал своему многолетнему патрону и постоянному адресату Надежде фон Мекк: «Какой Петербург, сравнительно с Москвой, музыкальный город! Я каждый день слушаю здесь музыку. В Москве ничего подобного нет».
Баланчин: Ну конечно! В Петербурге больше любили музыку, чем в Москве.