Как в тебе чернила застывали.
Как о черный лед стучало перышко,
Перышко - голодный клюв воробышка.
Расскажи, как можешь, печка бывшая,
Как ты в дни блокады горевала.
Как стояла, про огонь забывшая,
И жилье уже не согревала.
Но молчит чернильница.
Умерла учительница.
Печь к теплу дорогу не покажет.
Только хлеб живой. Он все расскажет.
Мистерия не только рассказывает - она оживляет неодушевленное. Впрочем, разве можно хлеб причислить к неодушевленным предметам. Тем более блокадный хлеб, который был единственным источником жизни, на который молились.
И хлеб стал действующим лицом мистерии.
Я - хлеб. У меня есть душа.
Я - хлеб. И мне больно бывает.
С березы листва опадает, шурша,
А хлеб каждый день оживает.
Я слышу осколков удушливый свист.
Я - ломтик, прозрачен и тонок.
И держит меня на ладони, как лист,
Голодный блокадный ребенок.
Я - хлеб. У меня есть душа.
Хотя я тонюсенький ломтик,
Ко мне приближается еле дыша
Голодный ребяческий ротик.
Большие глаза. Цвет лица восковой.
С трудом поднимает ручонку.
Я - хлеб. И пока я живой,
Не дам умереть я ребенку!
Я - хлеб. Я - живой. Не горю я в огне.
Я ваш, я ржаной, самый близкий.
И тянутся детские губы ко мне,
Как будто к груди материнской.
Я - хлеб.
У меня есть душа.
Я хлеб...
Хлеб не ушел, не покинул дом, только превратился в тоненький ломтик, прозрачный, как кленовый листок. Опять опавший листок! Ломтик лежал на Таниной ладони. Не просто хлеб - блокадный паек. И Таня начала отщипывать и есть, как никто из вас, слава Богу, никогда не ел хлеб.
Она повернулась к нам и преподала жестокий блокадный урок.
- Вы знаете, как едят блокадный хлеб? Нет? Я раньше тоже не знала... Я научу вас. Надо положить пайку на ладонь и отломить крохотный кусочек. И долго-долго жевать его, глядя на оставшийся хлеб. И снова отломить. И снова жевать. Надо как можно дольше есть этот крохотный кусочек. А когда весь хлеб будет съеден, подушечками пальцев соберите на середину ладони крошки и прильните к ним губами, словно хотите поцеловать их... Чтобы ни одна крошечка не пропала... ни одна крошечка.
Таня замерла, разглядывая пустую ладошку, словно пытливо проверяла: не осталось ли крошечки. А потом, как бы не своим, неживым голосом прочла новую строку из страшного дневника: "Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 года... Дядя Леша 10 мая в 4 часа дня 1942 года..."
Во второй фразе она пропустила слово "умер". Видимо, это слово было ей не под силу. А потом она запела, как в мирное время, только потише. Она вообще любила петь, потому что когда поешь, перестаешь заикаться, а Таня заикалась...
Жура-жура-журавель,
Журавель-журавлик.
Растопил снега апрель,
И плывет кораблик.
Поднят нос у корабля,
Паруса в порядке.
А у журы-журавля
Крылья из тетрадки.
Затерялся он во мгле,
Далеко от школы,
Вместо перьев на крыле
Вечные глаголы.
За окном завыли сирены. Таня замолкла. А мои спутники не сразу поняли, в чем дело.
- "Скорая помощь", - вздохнул Пьеро.
- Может быть, пожарные проехали? - заметил Арлекин.
Но "пожарные проехали", а сирена продолжала надсадно звучать рядом.
И тут загрохотало, зазвенели стекла. Это ударили зенитные орудия.
- Может быть, салют? - дрожащим голосом произнес Пьеро, и я понял, что мальчик сам себя пытается обмануть, вернее, ввести в заблуждение свой страх.
Раздался оглушительный треск. Стены вздрогнули, дом тряхнуло. Люстра закачалась, как при землетрясении. По потолку, как молния, пробежала кривая трещина. Упала штукатурка. Мои спутники забились в угол. Замерли.
- Штукатурка не страшно, - предупредила Таня, - когда летят осколки стекла - опасней.
Она была опытней двух моих спутников.
- Я думаю, бомба попала в Неву. Дома не пострадали, иначе был бы пожар.
Все происходящее действовало на нас по-разному. Таня держалась спокойно: человек ко всему привыкает, даже к бомбежке. Пьеро и Арлекин молча жались друг к другу - поняли, наконец, что происходит, - и постарались оставаться артистами в спектакле. Я же был напряжен до предела. Я знал, что значит грохот стрельбы и чем может обернуться взрыв бомбы. Все это я усвоил давно, но успел позабыть. Однако есть такие страницы в памяти, которые оживают мгновенно и отдаются болью. У меня похолодело на сердце. И когда грохот утих, я сам себе прошептал: "Кажется, пронесло".
Таня посмотрела на Арлекина и в первый раз улыбнулась:
- Ты откуда такой смешной? Ты всегда смеешься? Даже когда больно, улыбаешься?
- Я - Арлекин, - буркнул мой дружок. - А если тебе не нравится улыбаться, то посмотри на моего друга.
Таня тут же перевела взгляд на Пьеро. И снова улыбнулась.
- А ты похож на нашего учителя рисования. Он тоже всегда мрачный. Никто не видел его улыбающимся. - А потом Таня перестала улыбаться и спросила: - Ты голодный? Голодные тоже мрачные.
Пьеро покачал головой и отвернулся.
Снова послышался грохот. Словно над городом в своей колеснице с квадригой коней мчался Аполлон. Красота спешила спасать мир. Не поздно ли?
Есть такой театральный закон: если в первом акте на сцене появляется ружье, позднее оно обязательно должно выстрелить. И если в начале спектакля Арлекин вырвал лист из тетради, сложил бумажного журавлика и взмахом руки запустил его, то Журавлик обязательно появится. Самым неожиданным образом, при самых странных обстоятельствах.
Так в ледяной, покрытой инеем блокадной комнате появился бумажный Журавлик. Он сделал круг и шурша, как опавший листок, опустился к ногам Тани Савичевой.
Девочка вздрогнула. Но увидев Журавлика, успокоилась, не удивилась.
- Журавлик? Как ты сюда попал, Журавлик?
- Я услышал, что тебе приходится трудно, вот и прилетел.
- Тебя могли сбить. Слышишь, как гремят зенитки. А у тебя бумажные крылья. И одно крыло уже подбито, опущено.
- Меня нельзя уничтожить: пока живы дети, всегда будут бумажные Журавлики.
- У меня нет для тебя даже крошечки хлеба.
- Бумажным журавликам не нужен хлеб. Хлеб нужен тебе.
- Откуда ты прилетел?
- Из твоего будущего, Таня.
- У меня нет будущего.
- Что же, ты навсегда останешься девочкой.
- Блокадной девочкой.
- Но снаряд может пролететь мимо. И бомба не попадет в твой дом.
- Не все ли равно, от чего умирать. Может быть, от голода еще больнее.
- Давай улетим вместе на Большую землю, там есть хлеб, там жизнь...
Но Таня грустно посмотрела на Журавлика и покачала головой.
- Я не могу улететь без мамы, - сказала она.
Голос Тани как бы отделился от нее, стал чужим - хриплым, простуженным.
"Мама умерла 13 мая в 7 часов утра 1942 года... Савичевы умерли... Умерли все... Осталась одна Таня..."
Ее голос оборвался. Но под сводами ледяной комнаты, как эхо, зазвучали другие голоса, такие же приглушенные, охрипшие:
- Осталась одна Валя... Остался один Вадим... Осталась одна Катя... Женя... Кира...
Тане откликались дети такой же судьбы, и их имена разносились по свету. А потом они захлебнулись, умолкли. И в давящей тишине, как неторопливые удары метронома, застучало сердце города, который через силу жил: тук... тук... тук...
И вдруг с болью и отчаянием Таня позвала:
- Мама...
Она не могла крикнуть - не было сил - она прошептала: "Мама".
Но Мама услышала. В тишине раздались тихие шаги. Скрипнула дверь. Я поднял глаза - и вздрогнул: в дверном проеме стояла моя Мама. Моя! Я не мог ошибиться! Только она почему-то стала ниже ростом, совсем маленькая. А может быть, это я так вымахал за годы разлуки? Нас окружал ледяной холод, но Мама почему-то была в легком платье с цветочками, в таком я видел ее в последний раз...