Феофан писал Богородицу. Пресвятая Дева получилась у него несравненно душевнее, мягче, чем на Ильине улице в Новгороде, с более тёплыми чертами, розоватостью щёк и носа, обнажённой высокой шеей. Из-под темно-красного мафория виден синий чепец. Звёздочка на мафории сдвинута к Иисусу. Золотистая рубашка ребёнка вся исходит святым сиянием. Выразительными вышли лица обоих: белые мазки по тёмной санкири. Фон ликующе светлый. Это было, пожалуй, лучшее «Умиление» за всю его жизнь.
А «Успение» создавали вместе с Симеоном и Даниилом Чёрными. Те писали апостолов и скончавшуюся Марию, башни плакальщиц, а учитель — фигуру Христа и пурпурного Серафима над Ним. Тёмные одежды Спасителя контрастировали с ярким Серафимом и горящей красной свечой внизу. Цветовое решение фрески было необычно для Грека, он давно не писал столь насыщенными красками. Вроде вспомнил молодость. Или, наоборот, помолодел, поселившись в Московии?..
Посетил Елену Ольгердовну только в августе, после дня Успения, завершив труды. Был одет по-русски — в летний кафтан и мурмолку[25]; под кафтаном — красная косоворотка из китайского шёлка, на кафтане — кушак; сапоги из замши. Поклонился коротко, приложив руку к сердцу. И спросил по-русски, совершенно без акцента уже:
— Вызывала, матушка?
Та сидела за пяльцами, вроде вышивала, но обилие перстней на обеих руках говорило о том, что её работа — только видимость. Жестом пригласила гостя садиться и проговорила:
— Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...
— Благодарен за честь называться твоим приятелем.
— Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. — Горько усмехнулась. — Мы в известной степени родичи...
Дорифор насупился и ответил сухо:
— Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..
— Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? — продолжала гнуть свою линию литовка.
Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:
— Девочку? Неужто? — Проглотил слюну. — Где ж она?
— Вместе с нею сгорела.
— Господи Иисусе! — и перекрестился. — Ты меня огорошила.
У княгини вырвался беззаботный смешок:
— Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад — изъяснялся только по-гречески.
Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:
— Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.
— Твой супруг в Москве?
— Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.
Грек неодобрительно повёл головой:
— Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.
— Значит, пострадают. Русь объединять надо.
Богомаз утёр мокрые усы:
— «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.
Та пожала плечами:
— Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...
— С Тохтамышем, стало быть, замирение?
— Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.
— Лишь бы на Москву не лез больше.
— Вот и я о том же.
Выпили ещё. Женщина сказала:
— Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?
Он развёл руками:
— Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.
— Дочка как? И внучек?
— Слава Богу, здоровы.
— На кого внук похож?
— На меня как будто.
Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:
— Ты жениться не собираешься?
Грек невесело рассмеялся:
— И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!
— Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.
— Не преувеличивай, матушка.
— Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?
Софиан взглянул на неё с укором: