— Да неужто не хочешь свидеться с Арсением, Гликой и Данилкой? Я их привезу.
— Очень бы желала. Только не получится свидеться.
— Почему?
— Если ты уедешь, я уеду тоже — в Нижний, в свой Зачатьевский монастырь.
— Ну, зачем, ну, о чём ты?..
— Так тому и быть. Или остаёмся, или разъезжаемся навсегда.
Он взглянул на неё — сердитую, раздосадованную, нервную. Ласково спросил:
— Ты ревнуешь к мёртвой? Это же смешно.
Но она сидела как истукан, ничего не произнося.
Феофан тоже рассердился, встал, махнул рукой:
— Ну и на здоровье, проваливай! Если бы любила меня как следует, поняла бы и дождалась. — Походил по горнице, тяжело дыша. — Потому что не ты, а я был прав: нет одной духовной любви, нет без плотской. Вот и результат. Не была б ты монашкой, всё могло сложиться иначе...
Медленно поднявшись, инокиня сказала:
— Стало быть, прощай.
Дорифор схватил её за руки, возбуждённо потряс:
— Не дури, Лукерья. Оставайся, пожалуйста. Ты нужна мне, нужна, без тебя увяну.
Посмотрела на него пристально:
— Значит, оставайся и ты.
— Ты же знаешь, что не останусь.
— Значит, разговаривать нечего.
— Ты ещё пожалеешь, — холодно ответил художник, отстраняя её.
— Да, наверное. Только ты пожалеешь больше.
В общем, разбранились. Софиан погрузился в сборы, наставлял Симеона Чёрного, как руководить мастерской в отсутствие хозяина, складывал сундук своими руками. И узнал об уходе Лукерьи от сенной девушки. Помотал бородой досадливо и проговорил:
— Вот ведь дурачина, голова садовая... Затаила обиду. В главном не простила: я не оправдал ря ожиданий... Вот и разберись. Бабы, бабы!..
Накануне отъезда Феофан заглянул к Елене Ольгердовне. Но при ней был муж, и обняться на дорогу как следует тоже не пришлось. Лишь раскланялись и произнесли ничего не значащие слова. Всё-таки успел ей шепнуть на ушко: «Ваську береги». А она ему: «Побыстрей возвращайся, Фаня...» Кажется, супруг ничего не заметил.
Но зато с Киприаном состоялась довольно значимая беседа. Высший иерарх русской православной церкви принял Дорифора тепло, как старинный друг, угостил вином и сказал участливо:
— Зря ты это затеял, Феофан. Время дорого. Впереди у тебя столько дел: надо поновлять Архангельский собор — расширять, надстраивать, а затем расписывать. После — приниматься за Благовещенский. Справишься, осилишь?
Грек ответил скромно:
— Коли Бог даст.
— Бог-то даст, коли сам сему поспособствуешь. Не разбрасывайся попусту. Сколоти дружную артель. Ваших с Симеоном потуг, я боюсь, не хватит.
— Приглашу ещё Прохора с Городца. Очень ловкий мастер!
— Пригласи, конечно. Но имею я и ещё одного иконника на примете. Вот взгляни, — и святитель вынул из сундучка небольшой складень, протянул художнику. Тот раскрыл и вздрогнул — ничего подобного до сих пор ему видеть не приходилось — по изяществу, мастерству, вдохновенности исполнения фигур. В центре находились изображения Девы Марии с Младенцем, Троицы и двенадцати апостолов, рядом с которыми пламенели алые Серафимы. Сверху — лик Иисуса Христа. В четырёх углах — евангелисты. По бокам — первосвятитель Алексий и Никола Угодник. А внизу — византийский император Константин с императрицей Еленой. В правой и левой частях располагались тоже традиционные для иконописи сюжеты — Благовест и Крещение, смерть на кресте, Воскресение и Успение Богородицы. А внизу стояли православные святые и усопшие митрополиты. В каждый образ было привнесено что-то новое, глубоко прочувствованное и понятое.
— Что, достойно? — растянул губы Киприан.
— Превосходно, — обратил к нему лицо Дорифор. — Кто сей мастер? Это явно русский, не боящийся привносить что-то от себя в незыблемые каноны...
— Русский, угадал. Инок Троицкой обители и воспитанник Сергия...
— Погоди, погоди! — вспомнил Софиан. — У меня ж его ладанка хранится. Верно, верно! Вижу ту же самую руку. Как его?.. Андрейка?..
— Правильно: Андрей по прозванию Рублёв.
— Мы же с ним знакомы! Был тогда отроком безусым. Рисовал тепло, но робко. А теперь — надо же, как вырос! Непременно хочу с ним потолковать.
— Не удастся, — не без некоторой издёвки произнёс митрополит.
— Не удастся? Отчего?
— Ты же уезжаешь...
— Ах, ну да, я совсем запамятовал... — Живописец поник. — Завтра на рассвете.
— Или не поедешь?
Грек мотнул головой упрямо:
— Должен, должен ехать. Но в лепёшку разобьюсь, а вернусь. Слово чести. Так благослови же, владыка.