Выбрать главу

   — Ну, пойди приляг. Ты и впрямь едва не падаешь с ног.

   — Не хочу оставлять Ульянку.

   — Нянька посидит, покачает. Да и я загляну чуть позже. Если что — мы тебя поднимем.

   — Хорошо, любимый. — Приподнявшись на цыпочки, нежно поцеловала супруга в щёку. — Я тебя обожаю.

   — Я тебя тоже, дорогая.

   — Это правда, что идёшь в понедельник в Кремль, во дворец к Елене Ольгердовне?

Он кивнул:

   — Пригласила посмотреть на сыночка, — и слегка потупился.

   — Но ведь мне волноваться не о чем? — И она заглянула ему в глаза.

   — Совершенно не о чем. Я надеюсь, как и мне волноваться грех — о тебе и о Данииле?

   — Ух, чего придумал! Вспоминаю с трудом, кто это такой!

Посмотрев ей вслед, Феофан подумал: «Может быть, и так. Только больно вы оба на людях странно равнодушно относитесь друг к другу. Нечто происходит. Может, и не к добру».

Разумеется, разговор Дорифора с Еленой Ольгердовной вышел непростой. Встретились однажды до этого в Кремле, после службы в церкви Иоанна Лествичника, и княгиня кивнула холодно:

   — Здравствуй, Феофан Николаич. Говорят, что давно приехал, а не появляешься, не заходишь, дабы рассказать о своём путешествии.

Тот пожал плечами:

   — Что ж рассказывать, матушка, голубушка? Всё обыкновенно.

   — Так и обыкновенно? Говорят, женился на молодой, младше почти что на сорок лет. И она вроде ждёт от тебя ребёнка. Или врут?

   — Нет, не врут. Правда, что женился. Полюбил всем сердцем. И она меня...

Покусав нижнюю губу, женщина спросила:

   — Стало быть, других — разлюбил?

Живописец посмотрел себе под ноги:

   — Коли я женился, то любить других не имею права.

   — И детей своих побочных — в том числе?

Софиан молчал. А литовка упрекнула:

   — Мог бы навестить сына. Проявить родительский интерес.

   — Постеснялся, матушка.

   — Странно это слышать. Раньше был смелее.

   — Видно, постарел, одряхлел...

   — Ох, не заливай. Всё ещё огурчик. Даже краше прежнего. Видно, молодая жена не даёт скучать?

Он проговорил:

   — Коли приглашаешь, зайду.

   — Только вот не надо делать одолжений. Сердце не лежит — и не утруждайся.

   — Я зайду, зайду. На грядущей неделе.

   — На грядущей не надо, ибо князь пока дома. Собирается в Серпухов дней через пятнадцать.

   — Хорошо, учту.

Заглянул, как и обещал. Выпил для приличия мёду, поданного в горнице по приказу княгини, и поведал о своих приключениях в городе Дорасе у крымских готов, как спасал Пелагею из рабства. На лице Елены Ольгердовны сохранялось невозмутимое выражение, словно бы её не касались вовсе изменения в судьбе Феофана. Только равнодушно спросила:

   — Говорят, красавица, как Царевна-Лебедь?

Грек удостоверил:

   — В целом недурна...

Не смогла сдержаться и уколола:

   — И рогов не боишься, как бывало от Марьи-новгородки?

   — Поздно уж бояться-то. У меня с женой уговор: десять лет живём душа в душу, а потом, как мне стукнет семьдесят, отпущу ея на свободу.

   — Это как?

   — В монастырь уйду.

   — Ты — ив монастырь? Не смеши меня.

   — В семьдесят созрею.

   — Ты наивный выдумщик, Феофан. Даром, что художник. Вечно в каких-то грёзах. А не видишь тех, кто действительно тебя любит... — Замолчала, поджав губы.

Дорифор сказал:

   — Вижу — отчего ж? Но они ведь замужем... что прикажешь делать? Мне на старости лет бегать в полюбовничках? Да ещё, паче чаяния, заслужить немилость от прозревшего князя? Нет, уволь. Больше не могу. Пусть хоть десять лет, но мои.

Собеседница воскликнула тоненько:

   — А мои? Взять похоронить себя заживо? До конца дней своих гнить в постылом тереме?

Богомаз не знал, что ответить. Но княгиня и без него одумалась, заключила грустно:

   — Извини, ненароком вырвалось. Дети, Васенька — вот моя любовь. Больше мне не нужен никто.

Он спросил:

   — Можно на него поглядеть? Я пришёл за сим.

Промокнув слёзы в уголках глаз, Ольгердовна ответила:

   — Почему нельзя? Посмотри, не жалко. — Позвонив в колокольчик, приказала няньке привести Васю.

Появившийся мальчик был в коротком кафтанчике и красивых сафьяновых сапожках. Поклонился и сказал, как и подобает:

   — Здравия желаю, матушка княгиня.

Тёмно-русые волосы, от поклона свесившиеся на лоб, он заправил за уши лёгким непринуждённым движением кисти. Точно так делал Софиан в детстве. Сердце его кольнуло: «Мой сынок-то! Истинно, что мой!»