Феофан отозвался жалобно:
— Не могу копировать готовые образцы...
— Я не призываю их копировать.
Грек продолжил:
— ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!
У Киприана по губам пробежала улыбка:
— Ты бежал из Константинополя вовсе не потому — сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.
— Это были внешние стимулы.
— Брось, не сочиняй. Никакого протеста никогда ты не выражал и всегда творил в рамках правил. Совершенствовал живописное мастерство, не затрагивая основ. И за то был всегда любим мною. А теперь? Что с тобой случилось? Уж не новый ли брак с молоденькой каффианкой дурно повлиял на твоё сознание?
— Ничего подобного, отче.
— А Елена Ольгердовна так считает.
— Ах, она змея!
— Полно, полно, голубчик, не ерунди.
— Что она сказала?
— Будто бы ты вернулся с Тавриды сам не свой; чушь городишь, и тебя опасно привлекать к дальнейшим работам в Кремле...
— Господи Иисусе!
— Кстати, младший Чёрный мнения такого же.
— Утверждает, что я тронулся умом?
— Да, отчасти... Что заказ на деисус Благовещенского собора должен быть его.
Потрясённый, Софиан глядел в одну точку и не мог пошевелить языком. Киприан закончил:
— Словом, опровергни их суждения делом. Измени Михаилов лик, отдохни немного, а со следующего лета принимайся за деисус.
Живописец вздрогнул и взглянул на святителя недобро:
— Нет, прости. Мне сие не надобно.
— Что — не надобно?
— Я не продаю свои взгляды. Убеждён, что Архангел должен быть таким. И никто меня не собьёт с этой мысли.
— Даже митрополит Всея Руси?
— Даже митрополит.
— И не страшно лишиться нашей к тебе милости?
— Нет, не страшно. Грустно, неприятно, досадно, но не страшно. Мне страшнее иное — вероломство Елены и предательство Даниила. От сего немею.
— Коли ты откажешься переделывать, мы обяжем совершить это братьев Чёрных.
— Как угодно. — Собеседник поднялся. — Извини. И не поминай лихом.
— Хорошенько подумай, Феофан.
— Я уже подумал. Лучше отказаться от деисуса, сохранив честь, чем наоборот.
— Но ведь ты мечтал о нём все последние годы. Особливо — сотворить картину Апокалипсиса!
— Да, мечтал. Но достоинство дороже. Пусть мой Апокалипсис остаётся невоплощённым, чем потом искорёженным вздорными поправками.
У святителя побелели губы:
— Ты и вправду сошёл с ума!
Софиан только усмехнулся:
— Если все вы нормальны, то я сошёл. Если я нормален, то сошли остальные.
— Убирайся прочь! Ты, не понимая сего, оскорбил митрополита!
Грек отвесил церемонный поклон:
— Будьте счастливы, ваше высокопреосвященство. Не посмею тяготить вас более собственным присутствием. — И попятился к двери. — Но одно скажу на прощанье: можно сместить Патриарха и митрополита, можно свергнуть монарха и князя — и они уже не будут никем, ибо царское место красило их, только не они — место. Лишь нельзя отставить художника. Он везде художник — ив темнице, и в чертогах у императора. И не император оказывает милость художнику, призывая его к себе, но художник увековечивает властителя, будучи в его свите. А какой король без достойной свиты? Пешка, проходная фигура... — Надавил ручку двери. — Вы ещё придёте ко мне. Ибо кто ещё вам напишет деисус так, как я? Но когда вы ко мне придёте, я поставлю вам новые условия. И тогда посмотрим, кто окажется победителем.
Дорифор ушёл. Киприан тяжело дышал, взбудораженный заявлением живописца. Бормотал в усы: «Негодяй... гордец... мы найдём на тебя управу...»
По приказу высшего иерарха русской церкви, Даниил Чёрный изменил выражение лица Михаила Архангела. Теплота и живость ушли. Лик преобразился, стал традиционным и плоским.
А узнав об этом, Феофан перестал навещать семью зятя. Лишь Гликерья иногда приходила в гости к отцу, тайно от супруга.