— Что-нибудь не так? — сразу же встревожился Феофан, так как именно он был единоличным создателем этой фрески.
У Стефана дрожали губы. Он проговорил:
— Не копьё, но меч...
— Как, простите?
— Сказано в Писании, что Святой Георгий поразил нечистого огненным мечом. А у вас — копьё...
Дорифор схватился за лоб:
— Неужели? Господи! Провокация памяти... — А потом воскликнул с готовностью: — Я перемалюю и подновлю. Загрунтую заново, сделаю как надо.
Воцарилось тягостное молчание.
— Но с другой стороны, — продолжал рассуждать игумен, — мне копьё даже больше нравится... Ведь, по сути, мы не представляем, что это за штука — огненный меч? Как он выглядит? Может быть, походит на молнию? Ну, а молния, пожалуй, всё-таки напоминает копьё.
— Как же поступить? — обратился к нему художник.
— Думаю, оставим как есть. Вдруг повторный образ выйдет не столь выразительным? Здесь на месте всё — тонконогий конь, развевающийся плащ, вдохновенный лик победителя, мерзкая открытая пасть умирающего чудовища... Нет, не надо трогать. Фреска несравненна. Видно, сам Господь пожелал, чтобы так случилось.
(Не пройдёт и века, а изображение Святого Георгия именно с копьём станет каноническим, разлетится в перерисовках по церквам Руси и затем окажется отчеканенным на монете. В результате чего монета будет называться копейкой!)
В Русском монастыре познакомился Феофан с несколькими русскими, говорившими неплохо по-гречески, но особенно ему понравился некий Ерофей Новгородец, светский человек, странник, совершавший путешествие «из варяг в греки» и заглянувший на Афон ради любопытства. Это был плечистый синеглазый блондин, борода не клинышком, как у греков, а лопатой, краснощёкий и улыбчивый, выше Дорифора на целую голову. Увидав готовые фрески, он качал головой, шевелил бровями, прикрывал глаза и вытягивал губы. Бормотал по-русски: «Любо, любо!» А потом восхищённо говорил Дорифору по-гречески:
— Приезжай к нам в Новгород. Приезжай, ей-бо, не побрезгуй, право. Ведь у нас теперь храмов строят — видимо-невидимо, а искусных богомазов не так-то много. Был один знаменитый, грек, называвший себя Исайей, расписал с помощником церковь Входа в Иерусалим — то-то лепо, то-то божественно! Но лет десять тому, как помер, А в его артели живописцы неважные; нет, ну, по способностям, может, и ничего, но учить их некому, преподать урок. Приезжай, будь другом.
И рассказывал о Руси, о её красивой благодатной земле, необъятных просторах, полноводных реках и свободолюбивом народе. А особенно — о Новгороде Великом, что стоит немного особняком, почитает традиции, сохраняет знаменитое новгородское Вече и не покорился татарам — пришлым завоевателям.
— А какие девушки у нас ненаглядные! — напирал на сына Николы славянин. — Да таких прелестниц ты нигде не сыщешь. И лицом пригожи, и по дому проворны, и малейшую прихоть мужа тут же исполняют. Вот ей-бо, не вру! Ты ведь холостой? Ну, так мы тебя разом женим. На богатой да на горячей. Будешь с ней кататься, точно сыр в масле!
Феофан только улыбался, благодарил, но согласия ехать в дальнюю страну не давал. А зато Филька странно оживился от рассказов приезжего и засыпал Ерофея вопросами: как живут русские? что едят? где проводят праздники? любят ли вино? есть ли на Руси продажные женщины? Тот чесал в затылке, скромно отвечал:
— Попадаются, безусловно. Но срамных девок мы не уважаем. Испокон века отдаём предпочтение целомудрию с непорочностью.
— Ты интересуешься, Филька, словно сам задумал туда отправиться, — удивлялся его приятель.
— Может, и задумал. Чем на Запад, к Папе, лучше уж на Русь.
— Погоди, погоди, ты же собирался во Христовы братья?
Бывший подмастерье кряхтел:
— Может, и теперь собираюсь. Разве же нельзя жить в далёкой стране монахом?
— А монаху для чего продажные женщины?
— «Для чего, для чего»! — злился друг, сильно шепелявя. — Чтобы знать, не введут ли в искус. И вообще: хватит меня подлавливать, я в исканиях и сомнениях, ничего пока не решил.