— Я не знаю. Думаю, что вряд ли.
Дознаватель кивал:
— Вот и я так считаю. Получается, что после вашего приезда в Константинополь вы имели контакты с моной Летицией. Или очные, или заочные. Кто являлся посредником? Цеца? Или кто-то из её слуг?
— Отвечать отказываюсь.
— Это не в вашу пользу. Чем скорее вы согласитесь с нами сотрудничать, тем скорее сможете выйти на свободу.
— Вы меня отпустите?
— Если окончательно установим вашу непричастность к данному злодейству.
— А синьор Барди жив?
Итальянец поморщился:
— Спрашивать на следствии — моя прерогатива.
— Извините, но я должен знать. Это очень важно.
— Разумеется, важно. Нет ничего важнее человеческой жизни... Слава Богу, жив, только легко ранен. Цеца стрелял из германского арбалета, но промазал, лишь задев плечо. Стража дворца захватила злодея, а уж мы из него вытрясли все подробности. И нашли при нём вашу записку.
— Стало быть, Летиция её не читала?
— Вероятно, нет.
— Как она сама?
— О, синьор Дорифор, вы чересчур любопытны.
— Обещаю, что взамен на ваши слова о её самочувствии я отвечу на любые вопросы. Не кривя душой.
— Что ж, достойное предложение. Как приятно работать с умными людьми! Знайте же, мессир: от всего случившегося дочка Гаттилузи преждевременно разрешилась. И она, и ребёнок вне опасности. Это девочка.
— Слава Богу! Повивальная бабка так и предполагала... — вырвалось у художника.
Сразу же воспрявший дознаватель принялся записывать:
— С этого момента я бы попросил вас подробнее. Как вам стало известно о повивальной бабке?
Феофан послушно начал рассказывать.
А в конце недели неожиданно заключённого посетил сам Франческо Гаттилузи. Он слегка поседел за эти годы, и мешки под его глазами сделались рельефнее, толще. Консул сел на поданный ему стул, жестом предложив Софиану сесть на лавку напротив. И проговорил:
— Ах, мой друг, как мне горько видеть вас в этой обстановке! Неприятности так и сыплются на мою несчастную голову. Не успел прийти в себя после гибели незабвенной Фьореллы, как случилась новое: покушение на зятя — да ещё замысленное Летицией! Я едва не сошёл с ума!
Феофан, не зная, как его утешить, выдавил из себя фразу:
— Но зато она подарила вам внучку.
Генуэзец отреагировал бурно:
— Головную боль подарила мне она в первую-то очередь! Не без вашего, дружище, участия!..
Сын Николы, опустив глаза долу, рефлекторно поёжился:
— Моего? Я-то здесь при чём?
Собеседник скривился:
— Э-э, не стройте из себя святого угодника. Сударь, вы при том, что она вас любит. И решила избавиться от мужа, чтобы не мешал вам соединиться.
— Но мессир...
— И не возражайте. Мне известно всё. Вплоть до её письма, за которым вы приходили на свиданье с Анжелой — преданной служанкой моей дочери. Натворили дел, а теперь расхлёбывай!.. — Он взмахнул рукой. — Марко вне себя, требует развода, смертной казни для Цецы и запрета вам посещать Галату... Ну, насчёт последнего не волнуйтесь, в ходе дознавательства было установлено, что за вами нет никакой вины, нынче вечером вас отпустят, и вы сможете продолжать работы в храме. Цецу вышлем на остров Тенед, осудив на каторгу. Пьеро и Летицию, думаю, помирим со временем... При одном условии. С вашей стороны.
Дорифор посмотрел на консула вопросительно. Тот сидел нахмурясь.
— При каком условии, кир Франческо?
Гаттилузи ответил невозмутимо:
— Что дадите слово навсегда забыть о синьоре Барди. Не иметь контактов, не обмениваться письмами и, случись увидеться где-то в городе или на балу, даже не здороваться.
— Даже не здороваться?!
— С этого мгновенья вы с ней не знакомы. И тогда я смогу гарантировать ваше благополучие в генуэзской фактории.
Живописец обречённо молчал. Видя его колебания, консул веско добавил:
— И сама Летиция просит вас об этом.
Богомаз позволил себе выразить сомнение:
— Вы, должно быть, шутите?
— Нет, нимало. Прочитайте, сделайте одолжение. У меня пергамент, адресованный вам. — И достал свиток из-за пазухи.
— Господи помилуй! Отчего не отдали сразу?
— Я хотел вас вначале подготовить...
Разломав сургуч, живописец уставился в несколько написанных ровных строчек:
«Феофано! Подтверждаю правильность слов отца. Между мной и тобой всё кончено. Для меня отныне существует единственная любовь — к новорождённой Томмазе, ей и посвящу весь остаток жизни. Заклинаю: смирись, вырви меня из сердца, заведи семью и детей. Мы отныне чужие. Не сердись и прощай! Л. Б.»