"Тетушка" безбожно, даже в мелочах, надувала своих друзей и знакомых, за что все недолюбливали ее, а вцепившись в Филонова (вернее, в грезившиеся ей миллионы), она уже не могла оторваться, безрассудно заглатывая одну приманку за другой, потеряв счет времени и чувство опасности. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но 19 мая 1977 года на Брестской таможне с грузом гуткинской контрабанды был задержан афганский дипломат Омар Мухаммед. Через два дня по цепочке взяли Бориса Белостоцкого. А 3 июня с санкции прокурора Ленинграда были арестованы сама неугомонная патронесса и Евсей Бравый.
Началось следствие. Его вела бригада следователей Следственного отдела Ленинградского управления КГБ. Перед ними стояла двоякая задача: обезвредить активно действующую преступную группу и перекрыть каналы утечки художественных ценностей. Первое получилось довольно скоро. Поначалу Гуткина вела себя скромно, как говорится, грех на душу не брала и только твердила в мыслях: "Лишь бы не добрались до Филонова!" Впрочем, не только в мыслях. Об этом Гуткина проболталась в камере предварительного заключения, где вместе с ней сидела опытная подсадная утка, которая расколола ее. До этого о Филонове следствие ничего не знало (даже имя художника следователям было неизвестно). Ничего не дал и тщательный обыск квартиры Гуткиной. Лишь случайно при осмотре всякого хлама, выброшенного на помойку из гуткинской квартиры, в одной из папок, среди старых журнальных вырезок и газет, обнаружились работы Филонова, чудом не погибшие под дождем. Когда их предъявили Гуткиной, она быстро оценила ситуацию и стала помогать следствию, закладывая компаньонов и тайники, дабы уменьшить размер контрабанды и скостить срок, а заодно засадить тех, кто еще оставался на свободе и, не дай бог, мог выехать из страны и насладиться плодами ее трудов. Этого она вынести не могла. "Найдите, разыщите их!" — молила она следователя. Это с ее подачи был взят прямо с самолета перед вылетом в Вену Леонид Шмальц с супругой. Сдала она и Мишу Амираджиби.
Но расколоть Гуткину было лишь полдела. Все точки над "и" могла расставить только Е. Н. Глебова, а с ней все обстояло куда сложнее. Она была из тех людей, кого называли "осколком старой русской интеллигенции". Для нее слова "порядочность", "долг", "честь" не были пустым звуком, и всех, кому доверяла, она считала порядочными, интеллигентными людьми. Арест Гуткиной стал для нее психологическим шоком. Вот как описывает ее и свое душевное состояние Рахиль Рыбакова:
На следующий день после ареста Евгении Борисовны я поехала к Евдокии Николаевне, чтобы рассказать ей о случившемся. Она была буквально поражена и несказанно взволнована сообщением о том, что Евгения Борисовна арестована органами КГБ. Она прямо-таки металась в своих мыслях и поступках: начала вырывать из перекинутого календаря листки, на которых она, как правило, делала пометки о тех людях, которые планируют сделать к ней визит. <…> Дома, после возвращения от Глебовой, я была в таком психическом состоянии, что не отдавала себе отчета в своих действиях. Я начала уничтожать попадавшиеся мне на глаза бумаги> документы и рукописи Гуткиной. Я хотела избавиться от них, как от безмолвных напоминаний о том, что мешало жить мне последние годы. Я считала и считаю, что дела Евгении Борисовны не позволяли нам выехать за границу, оттягивали и оттягивали наш отъезд. Последнее время я просто ненавидела ее дела, занятия, а также бумаги и документы, которые символизировали их. К тому же я не знала, за что арестована Евгения, и инстинктивно боялась, что хоть какая-нибудь бумага может ее скомпрометировать.
Внешне действия обеих женщин похожи, но суть разная. Если Рыбакова просто заметала следы (ибо прекрасно знала, за что взяли ее сестру), то у Глебовой пробудился "синдром тридцать седьмого года". Она видела в преступнице лишь невинную жертву "репрессивных органов" — в ее представлении тех самых, что когда-то принесли столько страданий брату и его семье. К этим органам она испытывала стойкую неприязнь, и расположить ее к следствию поначалу казалось занятием безнадежным. И все же это удалось.