На очередных поминках (Фома был все еще как живой, чуть-чуть землицы за ушами и все — ни черта ему не делалось!) было объявлено и о помолвке, и вся Каросса гуляла нехорошо, со свистом и воем, и с помутнением рассудка вокруг глаз. Одни, допившись, дико праздновали помолвку, другие — скорбно хоронили, так как считалось, что чем сильнее веселье свадьбы и горше поминки, тем быстрее завоняется труп. Вопрос уже был мировоззренческий: кто кого? Мы его или он нас? Мы — на свадьбе или он — на поминках?!
— Проверяем! — орали монахи, отплясывая. — Чтоб, значит, без ошибки!..
А после служили молебен. Не зря говорится: один хлеб попу, одна радость — что свадьба, что похороны!.. Кругом рыдали и смеялись — в обнимку; одним тостом умудрялись отметить оба события: за здравие и за упокой. Хмельной дым в Кароссе стоял коромыслом, мужики и даже бабы валялись в городе и на дорогах, как указатели конца света, а собаки выли словно он уже наступил.
Извращенная идея о свадьбе и поминках графа за одним столом, высказанная королем перед поединком со Скартом, получала самое неожиданное и фантастическое воплощение. Воистину, шептались по углам патриоты Кароссы, Иезибальду стоило бы придерживать свой язык за зубами, дабы не пускать вразнос свой народ. «Что будет?!» — пророчески хватались они за головы.
Мэя же словно отсутствовала посреди этой вакханалии, сохраняя странное для двора спокойствие и отрешенность. Впрочем, это относили на своего рода каменную истерию, вполне понятную, но нежелательную ипостась горя, и монашку поручили Фарону. Что-то вроде сочувствия к ней ощущалось со стороны двора в эти дни. Благодаря высокому покровительству, она была даже избавлена от обязательного здесь поминального перекрестного совокупления, который зацвел на похоронах пышным траурным цветом. Есть что-то порочно-притягательное (считалось при дворе) в сочетании скорби и похоти. Игрища в виду гроба и, вообще, смерти, что может быть более изысканно непристойнее? И двор старался.
Мартин-младший, на правах лучшего друга графа, все же попытался оказать Мэе соболезнование, границы коего он приятно простирал до графского будуара, включительно. Но на пороге спальни бравому утешителю явился во всей красе сам граф Иеломойский. Явление было тихим и сердечным. Граф погладил Мартина и пообещал познакомить его с одной фехтовальной позицией, после которой безбрачие становиться нормой жизни, а целомудрие — естеством.
Бедный церемониймейстер, после этого, полдня бегал за Фароном, крича, что призрак графа пригрозил ему членовредительством, в буквальном смысле этого слова, и нельзя ли принять превентивные меры — оцинковку, например. Фарон, измученный суетой последних дней: и король, и Мэя, и покойник граф, — предложил Мартину опережающую кастрацию. Как предупредительную меру.
— Вы здорово этим разочаруете графа, — сказал он, — может быть, даже шокируете. А это, согласитесь, редко кому удавалось в нашем королевстве.
Но шокировать графа таким образом Мартин не посмел.
Свадьба и как бы одновременно банкет по случаю причисления графа к сонму святых проходили все в том же зале для торжественных церемоний. Во главе стола сидел новопреставленный новобрачный с невестой, по правую руку от него — Танер с Мартином-младшим, который теперь, наряду с обязательным кожаным нагрудником, на случай появления короля, носил хитрую масленку на чреслах, на случай графа. Мартин проклинал жару, зуд и острые края жестянки, и отсутствие короля, в ожидании которого он здесь торчал. Рядом с невестой сидели Блейк и Фарон, далее по списку.
Короля не было, он себя плохо чувствовал, но официально было объявлено, что его величество будет позже, когда освободится от важных государственных дел. В Кароссу на самом деле прибыло посольство Гимайи и высокая встреча должна была произойти в течение дня, по этой же причине отсутствовал и Меркин с кабинетом министров. Благодаря этому веселье было в полном разгаре, правда, несколько истеричное. Витала надежда, что собрались действительно в последний раз, так как даром такое кощунство рыжему не пройдет, и потому совсем уж отъявленно и многозначительно звучали тосты за здоровье новопреставленного, за продолжение его рода и тому подобное.
Про Мэю — то, что она пока жива, как-то даже и не вспомнили, совсем забыли на этой ярмарке хулы, но в общем, если отвлечься от основной странности этой церемонии — что невесту выдавали за покойника, — свадьба удалась: гости были живы и много кушали.
Главное действующее лицо этой пасторали, граф Иеломойский, был увешан гирляндами и убран цветами, как Кришна или кумир какого-нибудь полинезийского божества. На голове его были огромные рога, лицо разрисовано яркими красками, а за свадебную корону на лбу были заткнуты записки на небо с просьбами, жалобами и угрозами — возможная канонизация (на что намекали отцы церкви буде свадьба не поможет) предполагала такого типа посредничество между небом и землей.