Проснувшись, он почувствовал себя настолько лучше, что снова захотел принять травяную ванну и, приняв ее, напоследок нырнул в бассейн с ледяной водой. Вышел оттуда звонкий, как морковь. Еще живем! И маркиза нигде не видно — хороший знак!
Мэя натерла его какими-то душистыми мазями.
— Что это? — спросил он, чувствуя, как приятно закружилась голова.
Оказалось, что уже заходил Доктор.
— Сэр Джулиус сказал, что после этого вы будете, как новенький.
— Да, старенький я ему не нужен! — простонал Фома. — Начинается!
— Что начинается? — испугалась Мэя. — Не нужно было?
— Да нет, Мэя, если сэр Джулиус, хочет чтобы я действительно был, как новенький, лучшего доктора не найти, а если не хочет, то и волноваться уже поздно, ничего не поможет.
— Но он же ваш друг? — удивилась она.
Фома тоже хотел это знать. Врагов из нас имеет всяк, но от друзей спаси нас боже.
— Мы делаем общее дело, пока, — уклончиво сказалл он, хотя и в этом не был уверен до конца.
— А почему вы его называете то Джулиусом, то Хулиусом?
— А это я его так вижу по-разному, Мэечка. Долго объяснять. Тут этология погоняет этимологию.
— Чего? — нахмурилась Мэя.
И пришлось пуститься в длинное объяснение, что в тех местах, где он живет, говорят на разных языках, и если по-английски имя Доктора будет Джулио, то по-испански — Хулио.
— А в чем разница?
— Да, в общем-то, никакой, Мэечка, но только существует еще один язык — великий и могучий, и в нем эти имена приобретают архетипические, народные смыслы…
Как объяснить, что его народ, несмотря на самый высокий уровень чтения в метро, использует имя Джулио, когда хочет назвать тебя мошенником и жуликом, а имя Хулио — и вовсе, как оскорбление? После которого, кстати, слова уже не нужны, только решительные действия!
— В общем, все зависит от того, как я отношусь к нему, — закруглил Фома. — А это, в свою очередь, зависит от того, как ведет себя он.
— Сейчас вы относитесь к нему уже по-английски, не как на свадьбе?
— Это он поступает со мной по-английски, — вздохнул Фома. — Не прощаясь. Джентльмен!..
После того, как всекаросские похороны графа скандально закончились сорванной свадьбой, жизнь во дворце пошла обычным чередом. Стали готовиться к банкету уже по поводу его победы и воскрешения.
— Удивительная страна, Доктор! — восхищался Фома. — Здесь обед вместо конституции!
Глухо поговаривали о войне, о необходимости блестящего похода, так как недавнее посольство Гимайи долгожданного перемирия не принесло. Глухо, потому что король, после визита послов, еще не объявил своего решения, а без него, его разрешения, воевать не решались даже на словах. Необходимость же именно блестящего похода объяснялась еще проще: иных походов армия Кароссы и не совершала, не умела. Но банкет — дело святое, о чем и говорил Фома, его даже король не в силах отменить, тем более, что есть все равно приходится каждый день…
Немного не знали, что делать с Фомой, как с ним быть, после пятикратного погребения. Потом решили просто забыть об этом явочным порядком, по умолчанию — не такое, мол, забывали! Но простой народ по умолчанию жить не хотел и до сих пор собирался в очередь у ворот, молчаливо и угрюмо требуя чуда, так как есть все равно было нечего. И все, главное, с ведрами — зачем?! — громыхание их не давало спать двору с первой звезды.
Откуда-то узнали, что во время захоронения у графа выпала изо рта монетка (насчет «выпадания» у Фомы было иное мнение, у него до сих пор оставалось ощущение, что во рту шевелятся чьи-то жадные пальцы); так вот, выпала монетка и её подобрал кладбищенский сторож, старик, отъедавшийся на могиле Фомы: банкеты и поминки продолжались и на погосте. Дряхлый старик, которого даже военные врачи признавали никуда не годным, бегал теперь вокруг могил, как десантник на серпантине, борода потемнела и стала лосниться, как у боевика, и сам он собирался жениться, да запутался в выборе. А его сын, лежавший немой колодой с самого рождения, встал и заговорил, да так забористо, что хоть святых выноси!
Враки, конечно, но народ ломился в полном томлении, гремя ведрами…
К тому же, мэтр Иелохим, опустившийся и обнищавший ловец кругов, память которого давно стала притчей во языцех, вдруг разбогател и вспомнил всех, кто был ему должен, хотя таких было неизмеримо меньше, чем тех, кому был должен он сам. Но старик еще не настолько поправился, чтобы раздавать долги. Изменился и мальчишка, его помощник. Из паршивого заброшенного сироты он превратился в довольно пригожего отрока, почти жениха, румянец которого, на появившихся щеках, вызывающе алел на фоне всеобщей голодной бледности.