Погоды, меж тем, стояли жаркие, даже душные, поминки и особенно похороны превращались поэтому в настоящее мучение, все устали, хотя, казалось бы, пили и ели усердно.
Фома проваливался куда-то в слепящее, бесформенное и гудящее пространство, иногда до него доносились какие-то слова и речи, смысла которых он не улавливал, а когда вдруг начинал улавливать — вылетала лопата с землей, и он снова переставал что-либо понимать. Это происходило потому, что Кароссе хоронили, закапывая покойников только по грудь.
Однажды лопатой ударили слишком сильно и картинка поменялась.
— Следующий!.. — Скучное, безликое лицо без выражения смотрело сквозь него, что всегда неприятно. — А ты откуда взялся?..
Фома немо взирал, не в силах преодолеть изумление от увиденного…
— А, все равно!..
Он отметил что-то вроде взмаха чего-то исполинского, так полощутся оборванные паруса фрегата на ветру. Безглазое лицо, обрело голову и фигуру, на которых оно обреталось так же сиротливо, как и без них.
— Ну-ка, отвечай быстро: направо или налево? — спросило лицо.
— Налево! — действительно быстро, не задумываясь, ответил Фома. — То есть, тьфу, напра…
Поздно! Словно пропасть разверзлась под ним, свивая ужас в животе. Свет полоснул надвое…
— Ма!.. — закричал Фома, но не успел.
И уже стояла в глазах красивая, как мама, но чудовищная до ужаса.
— …ма, — пролепетал он, обозревая невероятное, еще более невероятное, чем предыдущее.
— Узнал, сынок? — так участливо прошептало ему это, что Фома затрепетал.
Перед ним из нехорошо бурлящего желто-зеленого тумана, с дурным запахом формалина, серы и гниющей капусты, появлялось лицо. Не лицо даже, а видение лица, сияющее и жуткое какой-то предельной красотой и, одновременно, простотой, той, что недостижима.
— Узнал, — просипел он, теряя голос.
Он действительно узнал Маманю Конец Всему или, как её еще называли, Маманю Твою Мать, хотя никогда раньше не видел, её все узнают! Неужели всё, приехал, мелькнуло в голове.
— Вижу, что узнал!.. — Чудовище (оно было так прекрасно, что казалось монстром) разулыбалось, засияло.
Фома в ответ — тоже, все-таки женщина, говорят.
— Как не узнать, твою мать! — промямлил он, трудно обретая дар речи, как будто развязывая тугой узелок языка.
Лицо Мамани неуловимо и постоянно менялось, за несколько мгновений проходя все стадии от ребенка до дряхлой старухи, и от красавицы до чудовища.
— Ну и кто ты? — вроде бы ласково спросила она, но он почувствовал мощь вопроса, готовую сбить, смять, раздавить его.
— Я, собственно, направо, а тут… — Попробовал он объяснить.
— Поздно, дитятко греха, ты — мой, я — лево… твой любимый поворот. Так кто же ты?..
Лицо засияло так нестерпимо, что Фома опустил глаза и увидел номерок на ноге — 7991.60.10
— Это кто уже номерок-то на ногу прицепил, а? — возмутился он, и укоризненно покачал головой. — Торопитесь, Мамаша!..
Потом деловито поинтересовался:
— Ну и что теперь? Как жить-то будем, если ты такая левая?
— Размечтался — жить! — с отвращением поморщилась старуха-красавица. — С жизнью у тебя все закончено, жить больше не будешь, будешь тянуть.
— Тянуть? — удивился Фома. — Чего тянуть — резину? жребий?
— Жребий ты уже вытянул, а вот насчет резины угадал. У нас здесь, милок, не живут, как ты понимаешь, а тянут. Вот так вот тянем, тянем, тянем, тянем…
Старуху словно заело и она забирала тоном все выше и выше, меняя с захлебом регистры своей фистулы. Фома попробовал подтянуть сиплым волчьим тенорком, сбился и сбил Маманю.
— Тьфу ты, пропасть! — раздраженно плюнула она. — Такую песню испортил!
— Так вы чего, песню здесь тянете? — обрадовался Фома. — Так я научусь, подтяну! У меня голос хороший, громкий, вы только скажите!
— Нет, песни тяну я, а ты будешь тянуть лямку!
С этими словами она вручила Фоме что-то вроде длинных вожжей из очень мягкой, словно лайковой, кожи и ловко захлестнула их вокруг его правого запястья.
— Тяни, жмурёнышь!
— И чего? — не понял Фома.
— А ничего! Тяни себе, чтобы она тебя не утянула!..
Издевательский хохот превращал лицо из жуткого в прекрасное с тошнотворной скоростью, как в калейдоскопе. Невозможно было смотреть без содрогания, как на твоих глазах опадают и вялятся щеки и стремительно выцветают глаза. На вопрос Фомы, куда утянет, Маманя пожала исполинскими плечами, мол, оттуда не возвращаются, и плавно отплыла в сторону.