Он увидел огромный колодец в форме неправильного кратера или воронки, с невысокими, до колен, неровнобетонными краями. Вожжи натянулись и потащили Фому к колодцу, в глубине которого они и пропадали. Он послушно пошел…
Вокруг колодца суетливо копошились несколько голых фигур, с вытаращенными глазами. Изможденные, они пытались отойти, отползти от страшного отверстия подальше, но вожжи этого не позволяли. Вместе с клубами горячего черно-зеленого смрада из жерла колодца время от времени выбрасывались бледно-синие языки пламени, жадно облизывая неумолимо приближающихся, вернее, притягиваемых — этакая своеобразная коптильня. Бедняги жалобно поскуливали, но не кричали, экономя силы на отползание, хотя силы были явно не равны, да и сами вожжи у них были несравнимо короче, чем у Фомы. И вот уже один из них подскочил, как-то нелепо и смешно взбрыкнул ногами в воздухе и, жестоко ударившись об острые края колодца, был унесен неведомой силой в глубину дымящегося кратера. Жуткий крик разорвал пространство. Оставшиеся тоже дико закричали, стараясь отползти от страшной дыры. И поначалу это им удавалось.
Это была картина в духе кроткого безумца Босха или самого Данте, прошедшего земную жизнь наполовину и ставшего от этого немного мизантропом: смрад, копоть, огонь, грязные и голые люди, из последних сил ползущие в серой вонючей жиже от колодца и вопящие о пощаде квадратными ртами, — все это, действительно, напоминало мстительный ад Алигьери. Но жуткий крик из кратера перекрывал все и придавал сил оставшимся. Разбрызгивая кровь, пот и сопли, они отчаянно рвались в разные стороны, прочь от дыры колодца, скользя и падая, как дурная аллегория адовых мук.
Фома был разочарован.
— А я думал, тут у вас суд — страшный, но справедливый или хотя бы конкурс на вакантное место! — попенял он Мамане. — А вы на полном серьезе Данте применяете: огонь, боль, унижения!..
Смерть в такой безобразной обстановке не устраивала его, хотелось чего-то более легкого, возвышенного, хотя он и не был рафинированным эстетом.
— Нехорошо как-то, некрасиво! Вы что совсем греков не читали, Маманя, только обиженного флорентийца? Есть такие прекрасные образцы елисейских полей…
— Да, конечно, размечтался! — перебила его Маманя. — Сельких полей! Греков! А гренков не хошь, поджаренных из твоих полужопиц? Конкурс захотел?.. Вот те конкурс!
Она показала на абитуриентов смерти вокруг колодца…
— Мистер Жмурик сезона чумы!
Маманя захохотала. Она не была уже ни красавицей, ни чудовищем, просто сутяжная, базарная баба — подруга вора, и пахло от нее сивухой и поножовщиной.
— Суд ему подавай?! — уже несло ее. — Аблокатов! Присяжных! Вот твои пристяжные! — дернула она натянутые вожжи, и те загудели, а Маманя снова захохотала, весьма довольная своей шуткой.
Фома понял, что и здесь его обманули, изнанка смерти была неприглядна, безотрадна и совершенно безвкусна, а живописец ее оказался маленьким, пошлым и злобным существом.
— Кому это я так мешаю? — удивился он, видя, как старуха читает, спущенную откуда-то сверху, ориентировку на него и начинает гневно хмуриться.
— Всем! — был грозный ответ. — Ты подумай, кому ты не мешаешь, чучело? Есть такие? Хоть один?..
Он подумал о Мэе.
— Девочку забудь, ты ее сделаешь несчастной! — приговорила Маманя, и больше он никого вспоминать не стал: еще накаркает фурия!..
— А если я брошу эту чалку?
— А ты попробуй!..
Нет, лямка словно всосалась в ладонь и запястье руки, стала его сухожилием и тащила с каждой минутой все сильнее, словно там, в колодце неумолимая бобина сматывала последние минуты бытия. О том, чтобы бросить лямку и речи быть не могло, она уже потеряла свою лайковую нежность и шершавой дранью рвала кожу руки.
Маманя исчезла, пообещав подойти «пообчатца про хреков», буде он еще здесь останется…
— Привет, мужики!.. — Фома, наматывая вожжу на локоть, как это делают хозяйки, сматывая бельевую веревку, подошел к колодцу. — Чего делаем?
Мужики не ответили, особенно один из них, у которого было снесено полголовы и там нехорошо чавкало. Жмурики, констатировал Фома, стравливая потихонечку свою «узду» — натяжение становилось все ощутимее.
— А что там, что вы так туда не хотите, а? — спросил он, и заглянул в колодец. — В принципе летать не хотите или не желаете это делать на поводке?
Снова молчание, полное истеричной борьбы с кожаными лямками — отвлеченные, метафизические вопросы не встречали никакого отклика на фоне пошлого принципа выживания.