— Не грустите, дорогой мой, — сказал Ницше, — скоро всё изменится. Эта «паутина» вашей морали — всё равно что матка, где вы пребываете временно. Считайте, что вы ещё не родились. Но когда мир изменится, вы лично освободитесь от этой детской оболочки. Настоящие роды ещё состоятся, будьте уверены, мой друг. Вас ждут удивительные приключения и множество сюрпризов. — Говоря это, Ницше почему-то улыбался.
«Куда уж больше? — рассуждал сам с собой Марк. — Столько было пройдено! Ошибки, неудачи, потом опять удачи. И счастливые минуты, и развал сверхдержавы. Потом эмиграция, борьба за существование. А теперь вот — одиночество. И он говорит «я ещё не родился»? Ну, чем ещё меня можно удивить? — И вдруг Марк подумал: — А странное появление этого господина, самого Ницше? Ведь ответа на этот вопрос ещё не было. Так, значит, приключения и сюрпризы, о которых он говорит, уже начались?» — И Марк посмотрел испуганно на Ницше.
Но от лица того уже веяло холодом. И совсем не тем холодом морозной русской зимы, которую когда-то в молодости любил Марк.
И не тем — болезненным, который испытал он, когда ушла жена.
А каким-то новым, жутким, непонятным — холодом истины, к которой он ещё не был готов. Марк долго ещё сидел в оцепенении.
— Я чувствую, что скоро умру, — сказал он, не переставая смотреть в сторону горизонта. Там, на краешке океана, солнце баловалось нежными красками и, как ребёнок, спокойно и умиротворённо погружалось в сон.
— Вы знаете, что такое смерть? — сухо спросил Ницше.
Марк нерешительно взглянул на него:
— Всему приходит своё время, господин Ницше.
— А что это — «время»? Ваши наручные часы или восход и заход солнца, которым вы сейчас так мило любовались?
— Ну, как же? Цветение, увядание, смерть — это и есть время! В мире всё подчиняется этому закону, — с гордой находчивостью обобщил Марк.
— Да… да, — задумчиво произнёс Ницше, глядя куда-то в пространство. — Вот! Смотрите, друг мой, этот длинный путь позади — он тянется целую вечность. А этот длинный путь впереди — другая вечность. Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются, и именно здесь, у этих врат, они сходятся вместе. Название врат написано над ними: «Мгновенье». Но если бы кто-нибудь по ним пошёл дальше, дальше и все дальше, думаете ли вы, Марк, что эти два пути противоречили бы себе вечно? Все вещи вечно возвращаются, и мы сами вместе с ними.
Время подобно песочным часам, вечно заново поворачивается, чтобы течь заново и опять становиться пустым. Всё разлучается, всё снова друг друга приветствует; и вечно строится тот же дом бытия. Круг — путь вечности. Само время — есть круг.
Марк вдруг оглянулся вокруг. Набережная была усыпана пёстрой публикой. Гуляющие по мостовой люди передвигались подчёркнуто медленно. Казалось, они наслаждались не столько свежим океанским простором, сколько мыслью о том, что отдыхают.
Марка удивило, что многие из них подозрительно, даже испуганно косятся на него, но никто почему-то не обращает внимания на Ницше.
Тут у него сверкнула страшная мысль (к тому же он вспомнил, как влюблённые соскочили со скамейки, когда он вместе с Ницше приблизился к ним): «Да-да! Его, Марка, принимают за полоумного, разговаривающего с самим собой, и нет никакого Ницше. Просто, находясь в депрессии, видимо он, Марк, материализовал его — как будто вызвал образ этого дьявольского философа своим душевным состоянием; значит, это просто его больное воображение и ничего более?» Марк испугался.
Но тут он опять услышал приятный, бархатный баритон:
— Не обращайте на них внимания, Марк. С их примитивным сознанием они неспособны видеть то, что видите вы. Эти люди заперли сами себя в пространство, где существуют добро и зло, ну там ещё смерть и жизнь и тому подобное… Поэтому они так боятся смерти и постоянно гадят друг другу. А вы не удивляйтесь. Люди, подобные вам, с таким высоким интеллектом, да ещё доведённые до крайней степени отчаяния, начинают мыслить и в других измерениях. Эта публика, — Ницше небрежно обвёл тростью гуляющих по набережной, — протухла в собственных гнилых ценностях, как в закупоренной бочке. Впрочем, — задумался он, как бы рассуждая сам с собой, — однажды этот иудей из Галилеи, Иисус, предложил им пространство — универсальное, где существует лишь одно целомудрие; он хотел им помочь. Но он оказался великим идеалистом. Что они с ним сделали? Нет, я не имею в виду распятие. Что сделали они с его идеей?
Если я что-нибудь понимаю в этом символисте, так это то, что внутренние реальности он принимал как реальности, как истины. А остальное — всё естественное, временное, пространственное, историческое — он понимал лишь как символ, лишь как повод для притчи.