Или он утверждает: сознание русских крестьян было архаично, у них преобладали инстинктивные формы поведения; нецивилизованным русским народом двигали инстинкты, страсти, аффекты. Во-первых, психологи считают, что это в равной степени относится и к современному западному человеку. Во-вторых, где доказательства?! И это можно сказать практически о всех его выводах.
В.П. Булдаков выдает свои идеи за достоверные выводы, хотя их в лучшем случае можно рассматривать как предположения, нуждающиеся в проверке. Возьмем, к примеру, подхваченную им идею об «омоложении населения» как причине революции. Он даже не объясняет, что подразумевается под этим, и не делает демографических расчетов, подтверждающих тезис. По-видимому, подразумеваются высокие темпы естественного прироста населения в пореформенное время, имевшие следствием увеличение доли младших возрастов в населении, о чем пишут сторонники структурно-демографической теории. Звучит правдоподобно, но не соответствует российской действительности начала XX в. Сравнение результатов двух смежных переписей населения 1897 и 1920 гг. показывает: омоложения населения в интервале между 1896–1920 гг. не наблюдалось, гипотезу о влиянии изменения возрастной структуры на революционные события приходится отвергнуть (подробнее см. в настоящей книге главу «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», табл. 26). Не исключено, при тестировании и другие предположения В.П. Булдакова окажутся несостоятельными.
При чтении книги создается впечатление: недостаток новизны В.П. Булдаков пытается завуалировать оригинальным языком — вычурным, псевдоученым и смутным. Огромное количество иностранных слов употребляется без нужды, а, скорее всего, для того чтобы продемонстрировать ученость и прикрыть отсутствие новых идей. «Троцкий был изоморфен ожиданиям масс»; «Ленин изоморфен русской смуте»; «диссипативная природа свободных радикалов»; «российские пиндары»; «мнимая хронотопная стратифицированность», «культурно-антропологический код», «слепая социэтальная энергетика»; «концепты-симулякры»; «россиянин — эпилептоид, опирающийся на мыслеобраз», «периодически впадающий в параноидальное самоуничижение»; «геокультурная пропасть»; «синергетическое восстановление»; «людское онтологическое мироощущение»; «суицидальная имперская система»; «квазифеодальная подструктура»; «этатизация православия»; «рекреационная способность империи»; «идеократически-патерналистская система» в «отеческом маразме» и т.д., и т.п.{155} Слова звучат загадочно, но это не добавляет ничего нового, не проясняет и не углубляет анализа: эти новые в русском языке слова (часто из словаря постмодернизма) не имеют точного русского эквивалента, многозначны, сложны по значению; их использование приводит к смещению смысла. «Троцкий изоморфен ожиданиям масс», а «Ленин изоморфен русской смуте». Изоморфный значит отличающийся сходным строением. Получается: Троцкий имел сходное строение с массами, а Ленин — с русской смутой? Слова, слова, слова! Сотрясают воздух и затемняют смысл. Может быть, это современное проявление революционного невроза или психоза, о котором говорит В.П. Булдаков?!
Я не являюсь позитивистом, поскольку не считаю историческую науку аналогичной наукам естественным и не верю в единство гносеологических процедур во всех отраслях знания. Но я разделяю методологическое требование науки, идущее от позитивизма: гипотезы и предположения должны верифицироваться, а не подкрепленные эмпирически — отвергаться. Следую также и принципу опровержимости, или фальсификации, сформулированному К. Поппером: сколь угодно большое число фактов, подтверждающих теорию, не доказывает ее истинности, но один факт, противоречащий теории, доказывает ее ложность{156}. Поэтому спекуляции мне чужды и неинтересны. Вот почему я не уделил книге В.П. Булдакова внимания, на которое он претендует. Кроме того, в «Красной смуте» он выступает в роли патологоанатома русской революции. А цель моей книги очень проста — выяснить, как изменялся жизненный уровень населения в период империи и повлияла ли эта динамика на происхождение русских революций. На его статью о системном кризисе, имеющую непосредственное отношение к моему исследованию, я отреагировал должным образом.