— Потому что он глупый.
— Да. Потому что он думает желудком, а не головой. Сыра и мяса ему хочется больше, чем желания пораскинуть мозгами и поголодать несколько дней, чтобы спасти свою утробу для более вкусных сыров и более свежего мяса. Он скажет солдатам то, что я ему сейчас сказал, — и солдаты поверят ему. Ибо перед смертью люди не врут. И бросятся искать меня по селам герцогства. А мы два дня обойдемся и чечевицей, чтобы послезавтра спокойно выйти отсюда и направиться в сторону замка Аламанти. Там мы передадим вас вашему отцу, получим деньги. И вы будете вновь свободной и счастливой.
— А граф? — спросила я, поглядывая в сторону, где замерзший от холодной воды граф, дрожа изможденным своим худым телом, грелся на солнышке, сидя на камне под охраной Лючиано.
— Графа мы отпустим, как только выйдем из этой лощины, — ответил атаман. — Связываться с ломбардцами я не собираюсь. Пускай граф сам добирается до солдат и рассказывает ломбардцам о моей милости. В конце концов, двести пятьдесят тысяч золотом — деньги достаточно большие, чтобы не разевать рот на еще двенадцать тысяч, которыми еще придется и делиться, — и добавил. — Да опаснее.
— Значит, ты ломбардцев боишься больше, чем Аламанти?
А за что мне бояться вас, синьора? За причиненные неудобства? Так это — пустяки в сравнении с тем, что я вас верну безутешному родителю, который думает, что с вами случились на дорогах Италии все мыслимые беды, которые могут случиться с девушкой пятнадцати лет без гроша в кармане. Я — человек здравомыслящий. Вас граф любит, вам он обрадуется, меня простит. У ломбардцев же нет в душе ни любви, ни радости, ни прощения. У них один бог — Золотой телец. Как в Библии у предков их.
— И ты думаешь, что Лючиано с тобой согласится? — спросила я, постаравшись, чтобы вопрос прозвучал неожиданно.
— Вы о чем это, синьора?
— О том, чтобы не брать выкупа за графа.
— Лючиано жаден, синьора, это конечно. Но не настолько туп, чтобы связываться с ломбардцами.
Здесь я могла бы с ним и поспорить.
— Жадность — грех абсолютный, — объяснял мне отец, когда мы разбирали сущность семи смертных грехов, о которых так много говорится в Евангелиях. — Человек либо жаден, либо нет. Больше или меньше жадных не бывает. И на эту слабость человеческой души ловятся едва ли не все люди на земле. Ибо бескорыстных слишком мало, чтобы их принимать в расчет.
Выходит, что Лючиано жаден, а Лепорелло бескорыстен? Что-то это не согласуется с малопочтенным занятием атамана разбойников.
— Что ж, посмотрим, — сказала я. — Думаю, Лючиано твое предложение отпустить графа восвояси не обрадует.
— Ну и что? — пожал плечами атаман. — Он сделает так, как велю я.
Этот человек не знал про пистолет, украденный у него Лючиано, а я знала. Он, должно быть, до того привык иметь эту железяку у себя за поясом, что ни на мгновение не усомнился в том, что пистолет с утра был у него на теле и потом случайно выпал в яму. Он был спокоен. А не следовало бы…
Григорио не появился, конечно, ни следующим утром, как его ждал Лючиано и делал вид, что ждет Лепорелло, ни к полдню, когда о судьбе разбойника вдруг стал беспокоиться и продолжающий вонять дерьмом граф, который проводил все свободное от еды время в воде и отмокал там, выкинув всю свою одежду и представая предо мной все время в полной своей наготе, весьма заурядной снаружи, спешу отметить.
— Что-то случилось с вашим товарищем, — сказал граф, выбравшись в очередной раз из воды и принявшись стучать зубами, сидя на корточках на солнышке под присмотром все того же Лючиано. — Меня это волнует. Если мои наследники поймают его, они выпытают место вашего укрытия и первыми придут сюда.
— Зачем? — спросил Лючиано.
— Чтобы убить меня.
— Тебя? — удивился разбойник. — Они же за нами охотятся.
Кому вы нужны? — ответил недавно еще веселый, а теперь довольно-таки мрачный и нудный граф. — Что с вас взять? Два мешка чечевицы? Да и той осталось полтора мешка. А меня четыре замка и ленных владений четыре: в Лангедоке, Бургундии, Провансе и Нормандии.
— Только Шампани не хватает, — заметила я.
— В Шампани у меня большое поместье, но не ленное, — ответил граф. — Его я имею право продать… Или подарить.
Лючиано как-то по-особенному взглянул на изрядно уже надоевшего ему графа.
— Да, подарить, — продолжил пленник, словно не заметив реакции разбойника. — Тому, например, кто сделает так, чтобы мои наследники не нашли меня.
Лицо Лючиано скисло. Он, судя по всему, способа спасения от наследников не знал. Надо было спасать положение. И я спросила:
— А кто ваши наследники?
— Графы де ля Фер, — услышала в ответ сказанное, как само собой разумеющееся. — Они — из обедневших. А когда-то были очень богатые и гремели на всю Францию.
— Значит, вы — француз? — удивилась я.
— Конечно, — с этими словами он перестал дрожать и, встав во весь рост, учтиво поклонился, невзирая на свою полную обнаженность. — Граф де ля Мур, синьора. К вашим услугам.
Судя по положению его фаллоса, услуг оказывать был он вовсе не готов. Но говорить ему об этом в подобном положении было бы смешно, поэтому я, встав с камня, сделала ему книксен в ответ и сказала:
— Очень приятно, граф. Я — графиня Аламанти.
После чего он протянул мне руку и я, опершись на нее, вновь села на камень, бренча при этом своей цепью, на которой разбойники по-прежнему меня держали.
— Знаете, граф, — сказала я, когда церемонии были окончены, граф вновь стал дрожать, а Лючиано недовольно сопеть. — Вы можете подарить свое поместье в Шампани одному человеку.
Сопение и дрожание разом прекратились. Оба мужчины уставились на меня.
— Я имею в виду того, кто нас освободит и выведет из этой лощины, — продолжила я. — Поместье ведь у вас большое?
— Конечно, — ответил граф. — Я, правда, не помню цифр, но последний раз в моем лесу на охоте заблудились два егеря, нашли их только на третий день. А еще пашню сдаю в аренду. Тринадцать прудов…
— Сколько? — переспросил ошеломленный услышанным Лючиано.
— Тринадцать, чертова дюжина, — ответил граф. — Мой дед занимался какой-то там магией и любил это число. Вот и приказал к существующим одиннадцати вырыть еще два пруда. С тех пор стало тринадцать.
Граф был искренен, не подыгрывал мне, но все слова его били в точку. Лючиано едва не застонал от жадности.
— Ваше поместье, я думаю, стоит больше суммы вашего выкупа, — продолжила я.
Конечно, — ответил граф, а потом вновь пожал плечами. — Впрочем, я не знаю. Дарить его есть смысл целиком, а не по частям. Тогда оно стоит в сотни раз дороже.
— Сколько?
— Ну, миллион… — ответил он. — Или полтора… Луидоров, разумеется.
Тут у Лючиано по-настоящему потекли слюни изо рта.
Я уж открыла рот, чтобы продолжить столь важный разговор, как вдруг со стороны излучины и камня, на котором вчера отмывался граф, появился уходивший по каким-то ему одному известным делам Лепорелло. Лицо его было чернее ночи.
— Что случилось, атаман?! — воскликнул, вскочив на ноги Лючиано.
Лепорелло подошел, опустился рядом с графом и, глядя мне в глаза, с печалью в голосе сказал, впервые обратившись ко мне на ты:
— Крепись, девочка. Твой отец умер.
Внутри меня словно оборвалось. Пишу так, потому что не знаю других слов, как описать то, что я почувствовала в это мгновение. Дыхание в то же время перехватило, в глазах потемнело. Но я тут же взяла себя в руки и спросила:
— Откуда знаешь?
И Лепорелло рассказал, что с гребня расположенных над нами скал хорошо проглядывается долина Аламанти вместе с замком, с несколькими деревеньками и до середины нашего леса, за которым есть тоже села, но о них разбойники знают лишь понаслышке. В ясные погожие дни они развлекались тем, что, сидя верхом на скалах, рассматривали наши с отцом владения, следили за перемещениями людей, разгадывали куда кто и зачем пошел. Знали они, например, и о том, что я несколько раз уходила одна в лес и всегда возвращалась взволнованной. Но объяснения давали этому самое неожиданное: в лесу прятался будто бы не то любовник мой, не то возлюбленный. Видели они, и как я убегала из дому, как шла до самой границы наших владений, хоронясь в придорожных кустах, как отец проскакал мимо меня, спрятавшейся у дороги. Лепорелло оттого и отправился после смерти одного из разбойников именно в Сан-Торо, что никто из разбойников не видел, как я вернулась домой и как перешла реку на границе. Особой цели у Лепорелло не было, двигал его только голый интерес и очень скромная надежда на встречу со мной и на похищение. (Об этом, кстати, сорок лет спустя он не сказал мне, забыв, что признался тогда, в юности.)