В Думе, где заседают два… правительства, хаос и бестолковщина. Не то митинг, не то казармы, не то придворный бал… Сверхумных много, а просто умных не видно и не слышно. Все с теориями.
Но что может сверхумный человек среди бестолковщины? Некоторые крайне правые не видели ни двоевластия, ни единовластия. По их представлениям, новая власть, подобно царской, была отмечена стигмой государственного предательства. Возникло нечто вроде революционного черносотенства. Так, один армейский полковник
критически высказывался о Временном правительстве, называл Брусилова «бездарным» за прислужничество перед новой властью, а Гучкова, Милюкова и Керенского – «жидовскими ставленниками», которые «из Берлина деньги получают» [41].
Столичная ситуация словно клонировалась на местах. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь проявило себя также желание арестовать «губернатора, полковых командиров, жандармов» и даже архиерея, а также «занять почту, телеграф, телефон и вокзал». В Орле арестовывать губернатора никто не собирался, но 3 марта толпа разгромила один из полицейских участков. Из Сарапула (Вятская губерния) сообщали, что 3 марта командир гарнизона заявил в городской думе, что он со всем полком переходит на сторону нового правительства. При этом «его речь дышала любовью к солдату и родине». Затем состоялся парад, подъем был «неописуемый». 13 марта в Уфимской губернии на одном из волостных сходов известие об отречении царя было встречено с «великой радостью и неописуемым восторгом». Впрочем, такие случаи были скорее исключением. В крестьянских низах преобладало недоумение.
Уже в мартовском упоении свободой содержался хулиганский компонент. Людям хотелось говорить своим естественным языком, отбросив прежние культурные сдержки. Стихотворение поэта-сатирика А. Д’ Актиля (будущего советского поэта-песенника), опубликованное в сатирическом журнале «Бич», называлось подобающе: «Похороны Эзопа»:
Увы, похороны эзопова языка обернулись торжеством языка разнузданности и глумливости. Как видно, Д’Актиль не случайно использовал «детскую» стилистику. Крах официального патернализма обернулся заурядным словесным похабством. Наружу словно вырвалось все дурное, некогда таившееся под покровом официального благочестия.
Какие-то люди бесновались около костров, кружась в диком танце, с громкими криками и воплями, произнося страшные ругательства. – Так, совсем по-другому, описывал обстановку вокруг окружного суда чиновник Е. А. Никольский. – Я видел вокруг себя толпу безумных существ…
Сознание возбужденных людей словно рыскало в поисках виновников былых неудач. 10 марта солдаты просили в письмах: «Товарищи, уберите немцев с фронта, отстраните их от командования, дайте нам русских начальников, русских душой…» Людям надо было выплеснуть свое экзистенциальное недовольство «своими» и осудить «чужих». В истории такое случалось не раз. «…Накопление невыговоренного, невысказанного должным образом может привести к неврозу… – так объяснял это через многие десятилетия Иосиф Бродский. – Чувства… скапливаются внутри индивидуума и могут привести к психологическому взрыву или срыву». Так было всегда. Однако только во времена революций одинокие невротики могли провоцировать массовые психозы. Между тем революция превращалась в череду всевозможных съездов – этих масштабных «говорилен».
МАРТОВСКИЕ РАСПРАВЫ
Радость победы стирала впечатления от расправ над контрреволюционерами. При этом в преувеличенных свидетельствах не было недостатка. Сообщали, к примеру, что «одного пристава у Александро-Невской части, на которой трещали пулеметы, привели… подхватили на штыки и бросили в огонь»[42]. Я. М. Окунев (Окунь), очевидец событий, будущий советский писатель-фантаст, вспоминал, как ночью у Николаевского моста солдаты собирались «расправиться с двумя „фараонами“, снятыми с крыши». Прапорщик их успокаивает: надо судить. Солдаты наконец согласились: злоба ушла. Последующие свои ощущения он передавал так:
41