Некоторые интеллигенты с восторгом писали об организованности рабочих демонстраций, сравнивая их с «безобразной, недисциплинированной студенческой толпой» или собственными «бесконечными словопрениями». Господствовали крайние чувства. «Клятвы, призывы, обличения, ораторский пыл – все это внезапно тонуло в неистовых криках „долой!“ или в восторженном хриплом „ура!“», – вспоминал К. Г. Паустовский, будущий известный писатель. 28 февраля профессор Б. В. Никольский, человек правых взглядов, так описал психологию толп:
Везде одно и то же: любопытство, веселое ощущение полной безнаказанности, сдерживаемое тайным страхом, изредка пьяные, гулянье, гулянье и гулянье. Словом, анархия на себя смотрит и удивляется.
Люди будто ошалели от случившегося. Все чего-то требовали, а «чего „требовали“ – неизвестно…», – комментировал происходящее наблюдатель в Челябинске[21].
Старый порядок поносили все, включая тех, кто ему служил. Казалось, люди готовы были сжечь все, связанное с ним. «Хаос на Знаменской площади. Горит вокзал, – отмечал С. П. Мельгунов, будущий обличитель „красного террора“. – Накануне сожгли весь участок Александро-Невский. Горит, как фитиль, верхушка сброшена…» Очевидцы вспоминали и о таких сценах:
На набережной Екатерининского канала против здания участка огромный костер.
Горят всякие отношения, приказы, циркуляры, протоколы, – весь тот хлам, который годами накапливался в полицейских норах.
Толпа гудит и злорадствует:
– Гори, иродова работа!..
Перед костром вырастает фигура какого-то мастерового.
Страшно экзальтирован, упоен событиями. Срывает шапку, машет ею и кричит во весь голос:
– Горит!.. Гори, гори, старая Россия!.. Вырастай новая!..
И вдруг, широко улыбаясь, бросает в толпу:
– Христос воскресе!..
– Спохватился! – замечает из толпы кто-то иронически.
Хлопочущая около костра фигура нервно подскакивает к толпе.
– Кто сказал «спохватился»? Ничего не спохватился… Правду говорит: воскресла нынче Россия. Христос воскресе! [22]
Создавалось впечатление, что нехватка продовольствия стала лишь поводом для выплеска накопившегося недовольства. Наблюдатели отмечали странности: «голодные» толпы, ворвавшись в хлебные лавки, иной раз разбрасывали захваченный хлеб по улице, а в самом магазине били стекла. Британский инженер Дж. Стинтон отмечал, что в «большинстве случаев толпа врывалась в аптеки, из которых выносились любые виды спирта, который тут же выпивался, в результате чего в „революционной толпе“ было значительное количество пьяных и сошедших с ума элементов». Тем временем подростки расхватывали пирожные, конфеты, банки с вареньем, погромщики ломились в ювелирные магазины, а почитатели Бахуса врывались в аптеки в поисках спирта. В разных частях города шел разгром винных магазинов «группами солдат и уличных бродяг»[23].
Откуда-то возникали странные персонажи. Очевидец вспоминал:
На грязной водовозной… кляче важно восседал длинноногий, безнадежно глупый по виду оборванец. В руках держал он, как знамя, обнаженную саблю. Грудь его была украшена красной нелепо широкой лентой через плечо. Опоясан он тоже был красной лентой, и вся в красном была фуражка.
В общем, все это напоминало «детское» – безответственное и глумливое – веселье, сопровождаемое жестокими выходками. Обыватель чувствовал себя на подмостках героической пьесы. Всем хотелось мысленно оказаться в рядах победителей. Поэт Г. И. Золотухин, в свое время спонсировавший футуристов, увидел в происходящем глубокий патриотический смысл:
…От гордости, что ты русский, улыбаются ростки духа и душа напевает песни молодой России…
Быть ближе голубодали и дальше от всего темного – вот цель близкой России и ее поэтов…
Сегодня, быть может, первая за тысячи лет русская Весна [24].
Лишь много позднее И. Бунин в «Окаянных днях» заметил:
Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!
Строго говоря, Россия не была готова к тому перевороту, о котором давно и страстно мечтала. Отсюда все последующие события.
Сомнительно, чтобы сословно и культурно разобщенная империя могла в одночасье стать граждански сознательной и патриотичной. На протяжении столетий система строилась, в сущности, лишь на одной идее – идее обязательного обожания монарха. Сложилось убеждение, что «не было на Руси слова более „подмоченного“, более опоганенного, чем слово „патриотизм“», поскольку «этим именем прикрывались при царском режиме прихлебатели, лакеи самодержавия». Однако некоторым хотелось верить, что все изменилось.
22
24