Луи Арагон
Страстная неделя
Эта книга не является историческим романом. Любое сходство персонажей романа с подлинными историческими личностями, равно как и совпадение имён, географических названий, деталей, по сути дела — лишь чистая игра случая, и автор вправе снять с себя всякую за это ответственность во имя неписаных законов воображения.
I
УТРО ВЕРБНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
Помещение, которое отвели подпоручикам, освещалось единственной свечой на столе, и огромные тени игроков всползали на стены, переламываясь на потолке. Уже начинали бледнеть в предрассветном сумраке давно не мытые оконные стекла.
Помещение подпоручиков… вернее сказать, Пантемонская казарма; здесь ещё два месяца назад были расквартированы части королевского конвоя, отряженные ныне в провинцию, здесь не только подпоручики, но и поручики не имели своих коек; не хватало коек даже мушкетёрам, которые, как и другие королевские гвардейцы, в армии фактически носили чин поручика, поэтому местные, парижане, как, например, Теодор, ночевали у себя дома, а большинство провинциалов стояли в гостинице. Но с тех пор, как была объявлена тревога, все сбились в казарму, и, поскольку сюда свели только офицеров, чины особых преимуществ не давали. В помещении подпоручиков (подпоручиков, которые в действительности были подполковниками) можно было встретить, что объяснялось личными связями, наряду с этими подпоручиками-подполковниками также поручиков, бывших всего лишь мушкетёрами. Например, Теодора… Поэтому-то казарма скорее походила на училище, где старички берут новеньких под своё покровительство. Теодора, во всяком случае, офицеры приняли радушно, прежде всего потому, что он имел репутацию классного наездника, из тех, что посещают Франкони. Десять тревожных дней… Десять дней, в течение которых спали вповалку, чуть не друг на дружке, — и старички и новенькие. Само собой разумеется, наш Теодор спал ближе к дверям, потому что у дверей нашлась свободная койка, зато на верхнем этаже мушкетёры разложили тюфяки прямо на полу. Десять дней…
Десять тревожных дней, иными словами, десять дней не снимая сапог. Где-нибудь в походе ещё куда ни шло, но в Париже, в Гренельской казарме! Конечно, спали, но как спали…
В конце концов все эти россказни начинали действовать на нервы.
Было ещё полбеды, пока их назначали в караул в Тюильри, но с четырнадцатого числа караульную службу несла только Национальная гвардия. Томительно-тревожное бездействие. Ложились, забывались сном, вдруг просыпались, одним прыжком вскакивали с постели. Не говоря уже о дурацком цукании… Потому что с этими желторотыми юнцами… Вдоль тюфяков ещё медлили запоздалые предутренние сновидения, лентяи понурившись сидели в темноте-и дневальные и те, что просто перебрасывались словами от койки к койке. Смятение, смятение, что бы там ни писали газеты!
— Вы читали вчерашний номер «Котидьен»?
Серый мушкетёр сердито обернулся и увидел Альфреда.
Молодой человек присел на край койки, где Теодор валялся прямо в сапогах, чуть ли не в полном облачении, в расстёгнутом красном доломане-снял он только васильковый супервест, на котором был вышит белый крест с лилиями, да поставил в проходе между койками кирасу, подперев нагрудник спинкой, так что она походила на две молитвенно сложенные ладони. Только о чем молиться-то?
Альфред пришёл поболтать со своим приятелем, столь же юным мушкетёром Монкором, стоявшим возле койки и уважительно поглядывавшим на ещё не совсем проснувшегося Теодора.
Альфред и Монкор учились в одном пансионе, оба попали в Гренельскую казарму, правда в разные роты, но роты их были размещены на одном этаже. Несмотря на свой мальчишески тонкий стан, Монкор все же казался более взрослым, чем его бывший соученик по пансиону Гикса: Альфред, весь в белокурых лёгких кудряшках, выглядел совсем ребёнком и, даже в тёмном плаще, накинутом на плечи, в доломане с высоким стоячим воротником, подпиравшим подбородок, в сапогах со шпорами, казался переодетой девочкой; свою чёрную с золотом высокую каску он держал на коленях, рассеянно гладя её по-юношески тонкой рукой. Эх, хочешь не хочешь-приходится вставать! В помещении мушкетёров царил невообразимый беспорядок, за столом посередине комнаты, вокруг свечи, разливавшей тусклый свет, сидели Крийон, Тюренн и граф Галифе, игравшие с маркизом де Ганэ, который был при Бонапарте депутатом от Соны-и-Луары, успел поседеть в свои сорок пять лет и не очень-то подходил для чина «подпоручика». Все четверорастерзанные, в облаках табачного дыма. Шевалье де Масильян, устроившись за стулом де Ганэ, нагнулся, чтобы лучше следить за игрой, и его атлетические плечи отбрасывали на потолок неестественно вытянутую над головами игроков тень. В глубине комнаты у перегородки все ещё храпел Удето, и в полумраке можно было различить лишь огромные подогнутые ножищи и жирный зад, казавшийся особенно могучим из-за белых лосин.
Подумать только, и это бывший императорский паж! Удето держал себя покровительственно в отношении Теодора, уважая его как наездника: гот мог справиться с любой лошадью и самую заведомо норовистую объезжал без седла; к тому же кузен Удето, тот, что писал стихи, восторженно отзывался о Теодоре.
— Который час? — обратился Теодор к безусому Альфреду.
— Пять, — ответил за него Монкор.
Хотя горнист уже проиграл на плацу зорю, было так же темно, как ночью: небо заволокло тучами, со вчерашнего дня не прекращался дождь. Лежавшие зашевелились, три-четыре мушкетёра сели, зевая, на кровати, машинально приглаживая растрепавшуюся за ночь шевелюру, — кто обтягивал доломан, кто надевал кирасу. Со звоном упала на пол чья-то сабля. Вдруг пляшущий свет заполнил комнату, полосуя лучами полумрак: кто-то, взобравшись на скамью рядом с Галифе, зажёг масляную висячую лампу под жестяным абажуром. В коридоре послышался торопливый топот, в спальню шумно возвращались мушкетёры с покрасневшими от холодной воды ушами и шеей, с блестевшими после бритья щеками; швырнув скомканное полотенце в изножье койки, они в спешке хватались за доломаны и кирасы. Все это скорее напоминало дортуар где-нибудь в лицее, чем казарму. За исключением разве того, что каждый кавалерист имел росту самое меньшее пять футов шесть дюймов и соответственный торс. И что на таких юнцов, как Альфред и Монкор, приходилось втрое больше сорокалетних, вроде де Ганэ, старичков из армии Конде и повес времён Империи. Начался невообразимый гвалт, и, легко перекрывая его, молодой голос самозабвенно распевал «Красотку Габриэль».