Они, эти воины, ровесники Теодора, чувствовали себя на равной ноге с хозяевами салонов, куда для него был закрыт доступ, они, его ровесники или те, что старше Теодора на два-три года, с которыми он встречается у Фраскати, как, например, с Шарлем де Флаге или поручиком де Лавестин. А вот Марк-Антуан был бы им ровней: он, виконт д'0биньи, мог принимать их у себя в родительском доме на улице Сент-Онорэ-ведь их разделяли только политические взгляды. Это был особый мир аристократических особняков. Это был мир, который он, Теодор, пытался запечатлеть на полотне. В его героях, в его моделях люди видели лишь офицера конных егерей где-нибудь под Экмюлем или Тильзитом… гарцующего, как на картине, написанной в 1812 году, или солдата, упавшего возле раненого коня на французскую землю где-нибудь под Лонгви или Денэном, его «Кирасира 1814 года», выбитого из седла отступлением Великой армии. Но он-то, Теодор, отлично знал, что голову егерского офицера с жёсткими белокурыми висячими усами он списал с Дьёдонне, а для торса моделью послужил Марк-Антуан. Просто два императорских воина, и все тут. Только два года спустя он смутно почувствовал, что создал некоего гибрида, чудовищную смесь из республиканца и гренадера, служившего под знаменем Ларошжаклена… так же как ощутил и раздиравшие его самого противоречия. Так или иначе, это его ошибка, что. выставляя в Салоне картину, он дал ей название «Портрет господина Д., офицера конных егерей», когда нужно было пустить её как некое анонимное изображение воина, заслужившего свои нашивки в пороховом дыму, ценою собственной крови…
Интересно, каков из себя этот барон Лаллеман, назначенный по распоряжению Людовика XVIII префектом, который в двадцать лет сражался в Сан-Доминго, в тридцать-в Испании и получил чин генерала, когда союзники захватили Францию? Это о нем думает она в своём домике, сложенном из крашеною кирпича, среди обнажённых деревьев укромного садика этой поддельной деревни, это о нем думает она, креолка, вывезенная с Антильских островов, похожая на трепещущую и слабую пичужку, та, которую Теодор с минуту держал в своих объятиях.
Вполне представляю себе, что говорила ей генеральша Лефевр Денуэтт, убеждая переехать сюда. «Здесь, милочка, совсем особенный уголок, ну кто станет искать вас среди этих бараков, где живут люди весьма скромного достатка, все их богатствоэто кролики и утки да несколько горшков с цветами, есть тут огородники и ремесленники, а кругом наши, надеюсь, вы меня понимаете, люди нашего положения, например Фортюне, который был адъютантом у славного генерала Кольбера, впрочем, они все простые солдаты, как, например, этот милейший Мобер, что ковыляет на своей деревяшке и, только вообразите, бродит по всему кварталу и вступает в разговоры с торговками… Словом, разные ремесленники, натурщики, живописцы, они тут понастроили бог знает из чего мастерских, вечерами через забор виден фейерверк в саду Руджиери, слышно пение, музыка…»
— О чем это ты задумался? — вдруг нетерпеливо воскликнул отец. — Я тут разглагольствую целый час, а он-держу пари-ни слова не слышал! А ну, пойдём завтракать! Неудобно заставлять ждать мадемуазель Мелани.
Цикорный салат удался на славу. Нет нужды спрашивать, чьих рук он творение. По праздникам на кухне оставалась лишь судомойка. А когда мадемуазель Мелани берётся сама за стряпню, пальчики оближешь.
Так вот по каким, оказывается, причинам эта дама не переносит его формы. Теодор тоже начинал ненавидеть свой красный мундир. Не то чтобы он одобрял намерения генерала Лаллемана, решившего повернуть свои войска против короля. Но стоит ли, вообще говоря, отправляться в Мелэн? Драться против своих же французов… Так или иначе, для неё муж-узник стал сейчас подлинным героем. Он же, Теодор, хоть и просил прощения за свой проступок, однако недостаточно просил, а вдруг ей сделалось по-настоящему худо… ведь из-за пустяка в обморок не падают…
— Ты вполне можешь укрыться здесь, время само покажет, как следует поступать; я же тебе говорю, что Новые Афинысамое идеальное место для того, кто хочет ускользнуть от полиции. Проходишь через наш двор, пересекаешь поля-и ты на Монмартре, или, наоборот, спустишься по аллее к улице СенЛазар: скажем, за тобой бегут, ты петляешь и тропинками добираешься до Клиши… или поворачиваешь в противоположную сторону к улице Тур-де-Дам… заходишь в сад Руджиери и среди тамошней ослепляющей роскоши проскальзываешь между столиками, тогда ищи тебя, свищи… или же смешаешься с публикой, пирующей где-нибудь в кабачке на улице Мартир! Или ещё где…
Теодор не почувствовал негодования. Даже не удивился тому обстоятельству, что отец заранее считает их, мушкетёров, объявленными вне закона. Он рассеянно слушал господина Жерико. Он думал: «Баронесса Лаллеман… Каролина… её зовут Каролина… значит, если я останусь, я могу видеть её каждый день… ну а дальше что? Все это глупо». Он думал ещё: «Я могу написать её портрет». И ещё: «Она ненавидит меня за то, что я служу в королевской гвардии». Так проходил семейный обед у господина Жерико.
— Возьмёшь ты сыру, сударь мой, или нет? — спросила мадемуазель Мелани.
Оказывается, она уже с минуту держит перед ним тарелку с сыром. Он извинился.
II
ЧЕТЫРЕ ВЗГЛЯДА НА ПАРИЖ
Площадь Людовика XV-самое прекрасное место во всем свете, даже при дожде, от которого здесь положительно негде скрыться. Таково было искреннейшее убеждение Робера Дьёдонне. Первый королевский егерский полк ещё с утра составил на площади ружья в козлы. Четыреста пятьдесят спешившихся всадников, стоя у коней, покрытых красными суконными чепраками и бараньими арчаками, белыми у рядовых и чёрными у офицеров, выстроились вдоль стен Тюильри, заполнив все пространство, отделяющее каменные балконы от садовой ограды.
Площадь, где расположились лагерем солдаты в своих бутылочно-зелёных мундирах, стала похожа на огромный луг; яркокрасные панталоны были заправлены в сапоги, на головах кивера из твёрдой кожи со шнуром из конского волоса и белым плюмажем, на правом плече белый аксельбант. Робер Дьёдонне нетерпеливо покусывал свои жёсткие усы мелкими кривыми зубами, так не вязавшимися с его молодцеватой статью; рыжая прядь волос спадала ему на лоб. После последнего переходадесять лье под порывами злого ветра, под дождём, настигшим их у Сен-Дени, — он спал как убитый. Они выступили из Бетюна ещё в пятницу. Никто из них, впрочем, не жалел о Бетюне. Ни солдаты, в большинстве своём парижане, которые с ворчанием отправлялись в Бетюн, тем паче что по возвращении Бурбонов они одновременно с новым наименованием получили торжественное заверение, что будут бессменно состоять в парижском гарнизоне, и теперь им не так-то легко вбить в голову, что военный министр Сульт за их счёт хотел сыграть скверную шутку с губернатором Парижа генералом Мезоном, туда их всех!.. ни офицеры, в подавляющем числе разночинцы, среди которых с тех пор, как прошёл слух о возвращении Бонапарта, началось брожение умов. На беду поручика Дьёдонне, командир роты, бретонец родом, по имени Буэксик де Гишен, был один из немногих верных слуг короля, настоящий шуан. Среди поручиков шло волнение. Арнавон, Рошетт, Ростан, в основном аррасцы, начали устраивать по харчевням тайные сборища, куда, как бывший офицер императорского эскорта, был допущен и Дьёдонне. Военный врач Денуа, бывший, кстати сказать, в 1813 году, после Лейпцига, в плену вместе с полковником, утверждал, что даже штабные отвернулись от графа де Сен-Шаман. На каждые десять солдат в полку приходилось не менее одного офицера, но и эта предосторожность оказалась недостаточной. Стоило посмотреть, как встретили солдаты спич полковника в Камбрэ, на сборном пункте, накануне отправки в Сен-Кантэн. Пусть газеты, случайно попадавшиеся в пути, даже многое привирают, но ведь не все же подряд ложь. И кавалеристы стали открыто провозглашать в тавернах пламенные тосты в честь Маленького Капрала.