Ян притворил балкон, опустил светомаскировочную штору и зажег маленькую лампочку на низком столике у стены. В комнате стало очень уютно.
Ирена села в глубокое кресло…
— Скажи! — промолвила она вдруг. — Что мне, собственно, делать, что мне с собою делать?
Ян остановился на средине комнаты.
— Что-нибудь придумаем… — сказал он неуверенно.
— Но что?
Он, по своему обыкновению, ответил вопросом:
— А что ты, собственно, делала на Новинярской, там, где мы встретились?
— Там? Ничего. Просто пошла… Посмотреть!
— Как же можно? Ты же рисковала, с тобою бог знает что могло случиться…
— Я не думала об этом! — пожала она плечами. — А вообще-то, что со мной могло случиться? То, что с теми, за стенами, ничего худшего.
— Ты говорила, что хочешь жить…
— Да, хочу, — сказала она. — Но…
— Что «но»?
— Временами уже не умею. В самом деле, уже не умею!
Воцарилось молчание. Пётровский продолжал наигрывать на гармони.
— Где ты жила в последнее время? — спросил Ян.
— В последнее? В Мокотове, у Маковских… Ты знаешь его, нет?
Маковский был ассистентом Лильена и в свое время, когда Лильены, уже под фамилией Грабовских, вынуждены были спешно покинуть свое жилье на отвоцкой линии, профессор, после возвращения из Кракова, жил у него несколько недель. Малецкий знал молодого историка еще по Смугу.
— И что? — Он сел в кресло напротив Ирены. — Опять что-то случилось?
Она кивнула.
— Что?
— То, что всегда! — ответила она коротко.
Она жила у Маковских несколько недель и, почти не выходя из дома, считала себя в безопасности. Кто-то, однако, проведал о ней. Как раз сегодня утром, в отсутствие Маковских, пожаловало двое молодых людей. Один из них был агентом гестапо. Несмотря на арийские документы Ирены, они забрали ее с собой в ожидавшую у дома машину. Были весьма любезны с нею, но не скрывали, что везут ее на Аллею Шуха[2]. По пути она откупилась последней золотой пятирублевкой, которая была при ней. Вышла из машины перед самой Аллеей, однако в Мокотов возвращаться побоялась.
— Выходит, Маковские ни о чем не знают? — спросил он.
— Нет!
Ян предложил завтра же поехать к ним, рассказать обо всем и привезти ей оттуда самые необходимые вещи.
— Разумеется, нет смысла туда возвращаться! — решил он. — Лучше не рисковать.
Она равнодушно согласилась: да, так будет лучше.
— Но что дальше? — склонила она голову. — Что дальше? Как мне жить? Ведь я уже никогда не смогу быть нормальным человеком. Ты знаешь, любое новое лицо невольно вызывает у меня одну мысль: предаст или не предаст? Это страшно, ты не представляешь, что это такое…
В эту минуту в мастерскую вошла Анна. На мгновение задержалась в дверях, потом тихо присела на кушетку.
Ирена, подняв голову, посмотрела на Яна.
— Знаешь ли ты, что, встретив тебя, я подумала о том же?
Он не ответил.
— Допустим даже, что я продержусь до конца…
— Тогда все изменится! — вставил он.
— Нет, люди не изменятся! — возразила она. — Разве что у них уже не будет права убить меня. Но увидишь, те два молодых человека, которые везли меня сегодня на машине, будут смотреть на меня с презрением, сожалея при этом, что уже не могут заработать на мне жалкой золотой пятирублевки.
— Что ты говоришь такое? — возмутился он.
— Вот увидишь! Нас еще больше возненавидят, ведь мы будем свободно ходить по улицам, вернемся в свои жилища, к своим занятиям, обретем свои права. Не возражай, я знаю, что так будет, и ты это знаешь. Сейчас обыкновенный стыд не позволяет многим людям выказывать нам неприязнь. Они принимают нас скрепя сердце, прячут из чувства долга. Но потом уже не потребуется вынуждать себя! А мы со своей стороны ничего не забудем. Ты знаешь, евреи не умеют забывать зло. В отличие от вас. Вы обо всем забываете. И о том, что вами помыкают, и о том, что вы кем-то помыкаете…
Ему нечего было возразить, потому что он думал так же. Впрочем, он сам жаждал забвения, оно было глубочайшей потребностью его сердца и ума. И ему захотелось защитить хотя бы свою слабость, как-то оправдать ее, облагородить.
— А не есть ли это надежда? — задумчиво сказал он.
— Что? — не поняла она.
— Забвение! Надежда на лучшее, — продолжал он. — Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?
— Не знаю! — ответила она. — Из меня за эти несколько лет сделали совсем другого человека, принудили стать иной, чем я была. И, кажется, преуспели в этом. Как же я могу забыть весь этот период?