А здесь удивительным образом был найден баланс между удобствами и подлинностью. На дивный, теплого серого оттенка фасад с гербами аббатства и Эдуарда IV, а также на узкие стрельчатые окна с цветными стеклышками по краям смотришь как на музейный экспонат. Потом входишь и идешь по проходу между столиками ресторана под нависшим потолком из темного дерева, такими же старинными панелями на стенах и со светильниками в форме факелов. Улыбчивая полная женщина в конторке справа выдает тебе ключ, и ты по крутой лестнице поднимаешься на второй этаж. Здесь уже желтые оштукатуренные стены (дань современности) с, не уверен, что функциональным, но невероятно сложным переплетением балок из почерневшего дерева (любовь к старине). Номеров на моем этаже было всего три. На черной дощатой двери моей комнаты значилась цифра 8 и надпись «Исповедальня». В торце коридорчика располагался, видимо, президентский люкс: большую часть двери занимал цветной деревянный барельеф с изображением короля Генриха VIII во весь рост. Генрих VIII, напомню, был королем, который во времена Английской Реформации приказал разрушить Гластонберийское аббатство и повесить его непокорного настоятеля на вершине кургана. Однако, похоже, жители Гластонбери, потерявшего свое значение именно после этого трагического события, были на него не в претензии. Или традиционно личность монарха для англичан настолько священна, что разумность его деяний сомнению не подвергается.
Номер был маленьким, с душевой кабиной и туалетом слева, двуспальной кроватью с тумбочками и крохотной нишей для чемодана и плечиков для одежды, обрамленной камнями с мальтийскими крестами. На подоконнике – дань традиции и элемент декора – фарфоровые, с синим узором кувшин и чаша для умывания. Окно, закрывающееся на старинную задвижку, выходило на плоскую крышу соседнего здания. Я одобрительно хмыкнул про себя: через нее в случае необходимости было элементарно исчезнуть из номера.
Спустившись вниз, я отметил, что и выходов из отеля было два. Один, главный, на Хай-стрит и Рыночную площадь, а второй, мимо выставленных наружу столов гостиничного ресторана, на задний двор. Я пошел осмотреть черный ход: булыжная мостовая со следами колеи от повозок многих поколений поставщиков, кирпичные стены, кое-где затянутые девичьим виноградом, висящие вазоны с ампельными многолетниками, горшки и кадки с растениями на земле. И дальше вы выходите на большой паркинг, сейчас практически пустой. Теперь я подумал, что, конечно, два выхода хорошо, когда охотишься ты; если охотятся на тебя, это, как и плоская крыша за окном номера, может оказаться недостатком.
Я вернулся в отель и мимо барной стойки прошел в глубь ресторана. Стена, выходящая на улицу, осталась в первозданном виде. Облупившиеся от времени каменные нервюры обрамляли узкие витражные оконца, камни подоконника отполированы до блеска тысячами рукавов паломников, глазеющих на Рыночную площадь. На боковых стенах, оклеенных красными, с золотом, обоями – цветные гравюры со средневековыми кавалькадами и пирами. Это одна из причин, почему я люблю попадать в незнакомые места – мозг фиксирует, а память удерживает множество деталей, которые в привычной обстановке сливаются в безликий фон, перестают существовать.
После столь удачного опыта безалкогольного дня в Лондоне я решил закрепить успех за завтраком, пообещав себе пинту пива за обедом. Вспомнив, что в Англии официанты – редкость, я вернулся к бару и попросил чашку кофе и сэндвич с лососем. Надпись на стене соседней ниши гласила: «Место, где сейчас находится Гластонбери, в старину называлось остров Авалон. Моргана, благородная дама, правительница и властительница здешних мест, связанная узами крови с королем Артуром, привезла его на остров, чтобы залечить его раны. Геральдис Камбренсис. 1193 год». Я тут же вспомнил Бобби – что же я не привез сюда мальчика, когда он всем этим горел?
Вернувшись со своим завтраком к эркерному готическому окну, я смог рассмотреть компанию, пьющую пиво за соседним столом из струганных досок. Боком ко мне сидела блондинка лет пятидесяти с распущенными волосами под венком из тонких веточек с красными ягодами; на ней был длинный черный балахон с вышитым цветными нитками деревом жизни. Ее кавалером был старик с бритыми щеками и седой бородой до пояса. Еще двое дедушек в круглых шапочках, тоже седых и нестриженных, обнимали своих женщин за плечи. На одной было фиолетовое пончо, а на черной майке второй, которая сидела ко мне спиной, была программная надпись: Dirty Donna.
– Это кто такие? – вполголоса спросил я парнишку, пришедшего убрать стаканы со стола слева.
– Язычники, – охотно пояснил он. – Они приезжают на свои сборища на полнолуние. Вы бы были здесь в прошлую субботу – они весь город заполонили! А ночью они поднимаются на курган, бьют в свои бубны, что-то выкрикивают. Все уже разъехались – это последние.
– Жаль, я не застал, – вежливо сказал я.
Выйдя из полутемного ресторана на улицу, я зажмурился – так ярко светило солнце. Я снял ветровку и повернул направо, к готическому (теперь уже не подлинному, а викторианскому) кресту на Рыночной площади. Площади как таковой не было – лишь углубление на повороте дороги со столиками двух кафе, где – храни тебя Господь, Англия! – подавали и разливное пиво. Вход в аббатство был в двадцати метрах оттуда.
Обычно ничто не наводит на меня такую грусть, как вид заброшенной церкви. Это ведь не только разрушение постройки – это утрата веры, крах надежды, смерть традиции. Это победа вражды и безразличия над всем, что заставляет человека жить дальше и с доверием к будущему заводить детей. Странное дело, гластонберийские развалины уныния не навевали. Роскошные останки Богородичного собора, перекликающиеся с остовом церкви Михаила Архангела на вершине кургана, не жаловались на свою судьбу. Они, похоже, осознавали былое величие и не собирались мириться с теперешним униженным состоянием. Так стоит, идет, смотрит свергнутый монарх, которого превратности судьбы не лишили врожденного чувства достоинства.
С этим ощущением я и обошел каменные фрагменты стен, место, где по преданию были захоронены король Артур и его супруга Гвиневера (прости меня, Бобби, прости!), и большой парк с вековыми деревьями. Часть кустарников уже цвела в полную силу, а где-то – видимо, весна для этих мест считалась поздней – ветки оставались голыми, с едва набухшими почками. Однако трава на огромном открытом пространстве уже была подстрижена, и теперь на ней раскрылись одуванчики, крошечные белые ромашки, в тени целые поляны были усеяны синими колокольчиками. Говорю же, буколический рай! Вот пруд с домиками для белых уток и мостками, затянутыми металлической сеткой, чтобы не поскользнуться. Второй пруд – рыбный, с зелеными листьями кувшинок (цветов пока нет). За ним, еще ниже по пологому склону, яблоневый сад, полыхающий белым и розовым цветом. Старая цветущая яблоня лежит стволом на земле с наполовину вывороченными корнями. Какая-то непростая яблоня – все ветки у нее в завязанных разноцветных ленточках. Я ведь всюду прошел, надеясь наткнуться на Мохова, и все рассмотрел.
Правее похожая скорее на часовню монастырская кухня с муляжами съестных припасов и надписью в милом британском духе: «Эта еда такая же старая, как и аббатство – не пытайтесь ее попробовать». Я это люблю в Англии, вообще на Западе – тебе ничего не запрещают, просто обращают твое внимание на какие-то вещи. При входе в парк была, например, такая табличка: «Все жители этого уголка живой природы – и птицы, и бабочки, и насекомые – будут рады, если вы не будете отклоняться от тропинки. Спасибо». Думаете, никто не отклоняется? Отнюдь. Люди сидят на скамейках вокруг необъятных стволов деревьев, бродят в обнимку по лужайке, срезая путь, или лежат на траве с книгами, задирая согнутые в коленях ноги, рядом с греющимся на солнце сонным барсуком. Только следов их пребывания не видно: ни мусора, ни затоптанных мест…