— Хочу надеяться, сударыня, что вы на меня не гневаетесь…
Она улыбнулась и молча кивнула ему на прощанье.
На обратном пути Теодор не мог отделаться от какого-то смутного волнения, и причиной его была не так эта женщина, краткое ее пребывание в его объятиях, как то, что она сказала… «Мундир!» Он произнес это слово вслух и вздрогнул. Его красный доломан вдруг стал ему столь же ненавистен, как и незнакомке. А почему, в сущности? Прежде чем зайти домой, он заглянул в денник, стоявший позади их флигеля: надо же было удостовериться, что Батист привязал Трика к кольцу, вделанному в стену, и засыпал ему овса.
— А давно эта дама там поселилась? — осведомился он у Батиста.
— Дней пять-шесть, господин поручик, — отозвался Батист и вдруг спросил: — А правду говорят, что император завтра войдет в Париж?
Батист так и не перестал величать Бонапарта императором — удивляться тут было нечему. Но Теодор, скидывая свой промокший плащ, почувствовал, как под кирасой и супервестом, точно бешеное, бьется сердце. Что тому виной: император или незнакомка? Он ничего не ответил Батисту и зашагал к дому.
По сути дела, их теперешний разговор был продолжением того, другого, что состоялся в 1813 году. Лакея отпустили по случаю праздника. Мадемуазель Мелани, в вышедшем из моды платье с неизменным воротничком, манжетами и чепчиком на макушке, старалась навести порядок, нарушенный вторжением Теодора. Теперь портрет работы Буайи висел в столовой мещанского вида, и их мебель с улицы Мишодьер казалась тут слишком громоздкой и неуместной. Откровенно говоря, они чувствовали себя гораздо свободнее в теперешнем своем жилище, чем в прежнем роскошном бельэтаже с резными лилиями и венками на панелях. Весь второй этаж был отведен под жилые комнаты, а пищу подавали снизу специальным подъемником.
— Слава богу, малыш пришел! Мадемуазель Мелани, снимите с него сапоги…
Но мадемуазель Мелани разбирала веточки вербы, принесенные из церкви св. Иоанна; она извинилась: ей некогда, надо пойти поставить пучок освященной вербы к распятью в спальне Теодора. Впрочем, Теодор успел достаточно наследить на коврах, и теперь уже опасаться нечего. Отец заворчал было, но потом рассмеялся. Мадемуазель права — малыш, видно, принимает их дом за конюшню. Грязный, мокрый. Плащ, пропитанный водой как губка, бросил на банкетку в прихожей, саблю и портупею нацепил на спинку стула в столовой, каску поставил на буфет. А теперь взялся за супервест и кирасу — интересно, куда он их пристроит? Столовая скоро превратится просто в казарму! Господин Жерико не уставал любоваться сыном Луизы, который стоял перед ним в красном своем доломане, в рейтузах из чертовой кожи, медленно хлопая длинными ресницами… Тонкие прекрасные пальцы, белоснежные руки… Слегка расставив длинные ноги, Теодор с нескрываемым удовольствием потирал ладони: он только что вымыл руки — этого он не забыл сделать, входя в дом. Он побывал на кухне, обнюхал все горшки и выслушал сообщение мадемуазель Мелани:
— Сегодня у нас цикорный салат… Доволен?
Для мадемуазель Тео был одновременно и господином Жерико номер два, и тем крошкой, которому она еще недавно утирала нос большим в клетку платком.
— А в своей комнате ты еще не был?
Его комната помещалась под крышей и была выгорожена из мастерской. Попросту говоря, чердак. На стенах — деревянные панели, окно угловое, выходит на север, под окном липа. Теодору пришлось бы проходить мимо своего эскиза к «Офицеру конных егерей», мимо версальских «Коней», мимо этюда для «Кирасира», мимо поясного портрета карабинера… мимо пейзажей, лошадей и снова лошадей. Нет, он не заглядывал в свою комнату. Отец поджидал его внизу. «Значит, мальчик ухитрился улизнуть из казармы, чтобы повидаться со своим стареньким папочкой. И все-таки, должен же быть у него роман… Такая стать, и к тому же молчалив как могила! А что, если какая-нибудь кокетка или светская дама его у меня похитит? Куда он отправляется в те вечера, когда по его просьбе ко мне приходят посидеть Жамар или Дедрё-Дорси? Королевский мушкетер — это вам не пустяки. Да еще такой красавец…»