Приходилось топтаться на месте, пережидать, пока не схлынет поток кавалеристов, которых собралось тут не меньше трех тысяч.
Послезавтра — весна. Теодор погладил круп своего Трика, своего верного серого коня. Ему ужасно нравилось, что мушкетеры рознятся друг от друга не по той или иной детали военной формы — у всех были красные доломаны, — а по масти лошадей, серых или черных. Пусть даже ему пришлось немало побегать зимой, чтобы раздобыть себе лошадь непременно серой масти, как то полагалось, и притом отвечавшую всем тем требованиям, какие предъявляют к истинно кавалерийским коням. Само собой разумеется, он мечтал раздобыть себе чистокровного английского скакуна, но оказалось, что достать такового немыслимо даже с помощью дяди, проживающего в Версале. Пришлось отправиться в Кальвадос, где покупателю подсовывали жутких одров, непригодных к бранным трудам. А Теодору хотелось приобрести настоящего кавалерийского коня, который не тяготился бы своим седоком, был бы вынослив, способен мужественно нести службу — и сегодня, и завтра, и послезавтра. Теодору повезло: ему достался этот конь, сильный и изящный; происходил он от арабского скакуна Годольфена — одного из лучших производителей вороной масти нормандских заводов, в него Трик пошел способностью не жиреть, мощностью костяка и на редкость строгим аллюром — весь он был словно вырезан из дерева рукою мастера. Вообще-то говорят, что черноголовые рысаки не крепки на ногу, но Трик блистательно опровергал это распространенное мнение. Его Трик! Теодор был просто без ума от своего Трика, и вся рота завидовала Теодору. Сейчас шерсть Трика, в мелких каплях дождя, вся лоснилась от пота.
— А ну, живее, дружок, вот уже квартал Лоретт; для такого скакуна, как ты, это пустяковое дело, а дома ты отдохнешь, Батист приберег для тебя гарнец овса, он тебя хорошенько почистит, ты ведь любишь, шалун, когда тебя чистят скребницей, а?
Трик вместо ответа вытянул шею. Теодор глядел на расстилавшийся перед ним Париж, Париж шиферных кровель. Вон Сен-Жерменское предместье и слева купол Дома Инвалидов, ослепительный в новой позолоте. Теодор чувствовал приятную разбитость во всем теле. Весеннее утро сняло усталость еще одной ночи, которую он проспал, не раздеваясь, на тюфяке в Гренельской казарме, ему по душе была верховая езда, лошади, учение. Но в общем-то состояние его можно было сравнить с этим небом: даже солнечный свет не разгонял туч; вот уже двенадцать дней, как над всей их жизнью нависло что-то, придавило. Хоть бы они знали толком, что происходит в действительности… Сначала казалось, что всё это выдумки, что все эти слухи ползут только по казарме, но потом они имели не один случай убедиться, что во всем Париже говорят то же самое. В кофейнях мушкетеры и другие гвардейцы все чаще и чаще слышали дерзкие речи, и все чаще и чаще происходили поединки: на то ты и солдат, чтобы драться.
До лета 1814 года, когда в столице стояли союзные войска, вызывали на дуэль чаще всего иностранцев. Особенно отличались бывшие бонапартовские офицеры — за здорово живешь рубились на саблях с молоденькими немцами или русскими. Но, когда французы остались одни, тут уж начала рваться в бой молодежь. Вечерами пили вместе с победителями в «Кафе Ройяль» на улице Роган. До чего же нелепы все эти истории! Ну, допустим даже, корсиканец высадился в Антибах, у него тысяча молодцов, а дальше что? Очередная авантюра!.. А у самих в глазах мелькал насмешливый огонек. Что ж, разумеется, наш Париж остался роялистским Парижем. Но Теодор не мог не видеть, как, заметив его в мушкетерской форме верхом на коне, прохожие подмигивали друг другу, подталкивали соседа локтем и переговаривались вполголоса, глядя ему вслед. До сих пор он не забыл, что́ сказала ему одна девица в тот вечер, когда он напился как сапожник: «Какая жалость, что ты мушкетер!» Вокруг Тюильри в тревоге сновали люди. А потом вдруг волонтеров сменили вызванными из отпуска кадровыми военными. И вот с девятого числа объявили тревогу. А как радовался еще в январе Теодор, с каким ребяческим восторгом ходил он заказывать себе форму — красный мундир, две пары рейтуз — белые и серые, кашемировые брюки, плащ с алой оторочкой… Он часами мог забавляться, примеряя серебряную с золотом каску, увенчанную позолоченным гребнем и кисточкой из конского волоса, любовно проводил пальцем по черному бархату, которым был подбит подбородник. Нежно поглаживал ладонью белый плюмаж, выходивший из венчика черных, мелко курчавившихся перьев. Особенно же гордились мушкетеры черными развевающимися хвостами, шедшими назад от кисточки… Такое обмундирование стоило бешеных денег, и, хотя Теодору от покойной матери достались не только миндалевидные глаза, но и десять тысяч ливров ренты, отец сам оплатил все расходы по шитью формы, даже купил сыну уйму необходимых в военной жизни мелочей, французское седло и пурпуровый чепрак для Трика. Больше всего Тео, как называл его папочка, радовался сбруе, лядунке, сабле, ружью. «Quo ruit et lethum…» Куда скачет — сеет смерть. Великолепная надпись, начертанная на знамени серых мушкетеров, была выгравирована также на касках, на золотой гранате, украшавшей передок нашлемника… и Теодор любил повторять про себя этот девиз — «Quo ruit et lethum…» — так, словно слова эти стали и его собственным девизом, девизом его жизни, судьбы, и, пьянея от конского галопа, он испытывал такое чувство, будто устремлялся навстречу смерти… Но не только это безудержное легкомыслие, отвлекавшее Теодора от его раздумий, было причиной безумного решения сделаться королевским мушкетером.