Судя по сим трем изречениям со креста: по молитве за распинателей; по завещанию Матери и ученику; по обетованию рая разбойнику, можно было бы думать, что распятый Богочеловек Сам не терпит никаких мучений. Увы, сии мучения были ужасны! — Одним из непосредственных действий крестной казни в распинаемых было то, что кровь, остановленная в естественном круговращении, устремлялась к сердцу, производя мучительнейшее томление и жажду. Сие-то томление и сию-то крестную жажду претерпевал теперь Единородный Сын Божий… В Том, Кто с таким самоотвержением доселе забывал все Свои страдания, достало бы, без сомнения, и теперь мужества сокрыть их в Себе Самом, но к чему бы послужила сия сокровенность Креста, который и без того заключает столько таинств? Вселенная должна была знать, земнородные должны были слышать из уст Самой всемирной Жертвы, чего стоит очищение грехов всего мира. И Сын человеческий всегда являлся тем, чем был: радовался, когда была причина радости, плакал, когда находился у гроба Лазаря, или смотрел на Иерусалим, погибающий во грехах. Посему и теперь, палимый смертной жаждой, Богочеловек громко воскликнул: жажду!.. Для утоления именно сей потребности в распятых, люди сострадательные имели обыкновение приносить разные пития. Но злоба врагов Иисуса почла за долг преогорчить для Него и сии малые капли утешения. Известно, братие, как и чем утолена была жажда Господа — оцетом и желчью!.. Блаженны мы, если не утоляем ее тем же — доселе! Ибо Господь доселе жаждет нашего спасения! И что другое составляют для Него грехи наши, как не оцет с желчью?
Уже по болезненному восклицанию: жажду! Можно было видеть, братие, что мучения пречистой плоти Господа достигли крайней степени страданий человеческих. Но, как Жертве за грехи всего мира, Ему предстояло еще одно, лютейшее страдание, коего никто из нас не может понести, — такая мука, коей не в состоянии произвести вся злоба и могущество человеческие. Кто же произвел? — Отец! Сам Отец! Его правосудие!.. Будучи едино со Отцом по Божеству, Богочеловек, среди самых жестоких душевных и телесных страданий, мог из сознания сего единства получать силы и утешение в облегчение Свое. Карающее в лице Его грехи людей правосудие потребовало, чтобы и сей источник утешения был загражден совершенно; и он загражден! Отец, Сам Отец оставил, наконец, Сына! — Не разлучаясь от человечества, Божество сокрылось так в душе распятого Богочеловека, что человечество Его предано было всем ужасам беспомощной скорби, и Он обрелся яко един от нас. Такое чувство оставления, в такие минуты, было верхом мучения уже не для пречистого тела токмо, а и для святейшей души и духа. Ибо что предполагало такое оставление? Все, что может предположить мысль человеческая самого ужасного и безутешного. Дух Сына человеческого, подобно плоти, не мог не изнемочь под тяжестью сего внутреннего, уже не человеческого, а вполне Божественного креста. Но другого Симона Киринейского не было и не могло быть: то был крест неразделимый! — Что же делает изнемогающий под сим крестом Богочеловек? Оставленный Отцом, Он паки обращается к Отцу и вопиет: "Боже, Боже Мой, вскую Мя еси оставил? " Оставил Ты, Который всегда был со Мной, оставил Меня, Который жил для единого Тебя и умираю за имя Твое!.. Ответа не было! Отец как бы не внимал Сыну! О, братие, чувствуете ли всю крайность сего неисповедимого страдания за вас вашего Спасителя? Сии-то ужасные минуты еще святой Давид называл мучениями адовыми. Ибо и в аде нет лютейшего мучения, как совершенное оставление мучимых Богом. Приметим же, братие, как должно поступать и нам в минуты подобного оставления нас благодатью Божиею, и куда обращаться за помощью и утешением: к Тому же Господу, Который оставляет нас. Посредством сердечной молитвы мы паки возвратимся в объятия Его любви отеческой.