— Кадавр, — повторил Кестнер и опустил салфетку, прикрывающую ранение. Теперь его поняли все.
Они ушли. Опять сгрудились в ординаторской, снова были просмотрены записи. «Бедная Марья, — думал старик, уже не касаясь их, не слушая. — Это труп, труп. Почему он, а не я?»
— Вы думаете, шансы ничтожны? — спросил профессор.
— А вы?
— Мы могли бы попробовать восстановить часть функций и подождать.
«Ага, вот их план: спасать функции. Но они не смогут сделать даже это. Парень еще дышит. Но к вечеру начнутся параличи и отказ функций, любое вмешательство только ускорит процесс. И это будет легче и лучше самому парню. Значит, возражать не надо, пусть оперируют. Может, для этого вмешаться самому?»
— Да, это выход из положения, — согласился он. — Кто будет оперировать?
— Я, конечно, — бледный и толстый профессор покраснел.
— Желаю удачи, коллега.
— А вы?
— Зачем? При таких-то силах. При таких-то молодцах. («Бедняге лучше помереть, не мучаясь»).
И, как много уже раз, к старику пришло желание помочь парню умереть. Усыпить, устлать дорогу в смерть пуховичками наркотика. То, что ему бы хотелось и для себя. Значит, принять участие в операции и помочь. Он успокоится («И упокоится, и Марья перестанет терзать себя»). Вдруг эти самолюбивые чудаки спасут его жизнь, то есть то, что останется от нее (1–2 процента нормы и мучения), и красивый парень, парализованный, замрет на койке, не владея ни одним органом. Жуть! Дух, замурованный в мертвую плоть. Торжество врачей и наказание, издевательство над страдальцем. Ужас-ужас-ужас.
Старик даже похолодел, вообразив это, пот на лбу выступил. «Но разве я убийца? Пусть делают, что ими решено».
Он принял участие в обсуждении операции, кое-что подсказал — с расчетом, кое о чем поспорил — с мыслью и убеждением, что это умелые, знающие люди.
И старик желал врачам и парню удачи, хотя состояла она в совершенно противных результатах. «Родных бы сюда, решить. Но им не дано права. Ну, хоть побыть рядом».
Он вспомнил Петра Ивановича, его мешковатую фигуру на стуле, портфель, журналы, глупую улыбку. Теперь он представился ему символом тупой терпеливости жизни, ее покорности, мягкости, непротивления смерти, злу. «А ведь, пожалуй, он вреден своей добротой. Тогда добра злая Марья? Глупости. Старик знает то, что сгибает меня. Может быть, это и есть сила — терпеливо ждать естественного конца? Неизбежного. И подбадривает других улыбкой. Ложь! Чепуха! Однако надо ему все рассказать…»
Он быстро прошел в коридор и застал Петра Ивановича спящим. Тот дремал, держа в руке журнал, и улыбка была словно приклеена на его лице. Что такому скажешь? «Марья очень права, что выбрала себе такого спутника. Они уравновешивают друг друга, и вместе они почти совершенны в этом мире».
Тут Кестнера нашли и позвали. И он ушел, оставив Петра Ивановича. Но тот давно очнулся и уловил посапывание хирурга. Он, не глядя, чувствовал его беспокойство и нерешительность. «Я чую все, как собака», — думал Петр Иванович и чуть приоткрыл маленький свой глаз. И увидел побледневшее лицо, дерганье века. И угадал все, и сердце его сжалось. Бедный мальчик. Несчастная Марья. Все-все тут несчастны. Но что делать?…
Через два часа их везли домой. И Петр Иванович не спросил, а старик ничего не сказал ему. И друг на друга они не смотрели.
3
Марья Семеновна отвезла к себе Татьяну и уложила спать, дав две таблетки снотворного. И уехала к сыну.
На столе лежало письмо. Марья Семеновна вскрыла конверт и посмотрела на Петра Ивановича.
— Что это значит? — спросила она.
— Я не знаю. Я уходил в магазин, вернулся, его не было, а только это письмо.
— Он что сказал?
— Молчал и нервничал. И есть не стал, и чаю не выпил. Все шуршал бумажками, потом спрашивал меня о машинах. Знаешь, на фотографиях Виктора. А там и ушел, когда меня не было.
— Узнаю твердую мужскую храбрость.
Марья Семеновна уселась за столом и положила письмо. Если разобраться, то он всегда кидался в бегство от нее. И от всего трудного. Не стал руководить институтом. Не развелся с женой, а болтался среди баб. «Прости, Господи, — подумала она. — Как я это позабыла?»
— Хочешь, я тебе прочту? — спросил Петр Иванович.
— Не касайся моего письма.
Она толкнула руку Петра Ивановича и надела очки. Заправила дужки за уши, и очки сели удобно. Вот что писал Кестнер своим странным ломаным почерком. Каждая буква была словно выгнута из старой проволоки, но вполне четка.
«Марья! Прости меня, но я исчезаю. Постарайся меня понять. Врачи ваши даже слишком грамотные, но и рисковые. Но здесь риск один, что сохранят парню жизнь. Словом, я и удрал, ничего не сделав полезного. А что мне оставалось? И я не того боялся, что его угробят в ходе операции, а того, что вдруг (один шанс из десяти) парня спасут. Он же будет навсегда парализован, от головы до ног, до кончиков пальцев. И вот, посмотрел я на него, и подумалось: зачем он умирает, а я живу? Зачем? А? И осталось мне только одно: удрать от вас с той же скоростью, с какой явился. Билет мне устроили через горздрав и пообещали доставить на машине в аэропорт.
Марья! Друг сердечный, когда ты прочитаешь письмо, все будет кончено: парень будет в неведомых краях, а я, наверное, над Уралом. И вот мне думается, что и жизнь моя так пронеслась, и горы человеческих теплых отношений прошли мимо. Ты понимаешь, о чем я пишу. Состояние твоего внука…
Бедная Марья! Ты не привыкла к неудачам, ты из племени победителей. Но будь готова к лучшему из самого худшего варианта. Согласись, прилагать к этому руку я не мог. Прости старого дурака и не вздумай возмещать мои траты. Денег у меня и так слишком много».
— Дезертир, не смог сделать усилия, — пробормотала старуха.
Она смяла бумажку, думая, что это хорошо вышло, то есть то, что он сбежал, а не вис на ней. Она верила в него, а это был лишь провал памяти. «Слабый, хитрый старикашка, — презрительно думала Марья Семеновна, — что он мог сделать? Это было ошибкой с самого начала, этот вызов. И все же он пригодился. Он меня рассердил и приготовил к тому, что я услышу».
— Ты расскажи, как там все было.
— Да что! Они меня оставили ждать в коридоре, а сами ушли. Он вернулся, помолчал надо мной и снова ушел, и опять пришел. Мы уехали, а спрашивать его я не решался. Был он как Тигр, когда нервничает.
— Все кончилось, Петя, — сказала старуха.
— Ты так думаешь? Выпей-ка валерьянки.
— Ведь не звонят же… Все кончилось, все.
И, размахнувшись, она так огрела стул тростью, что та переломилась.
— Тебе дать воды?
— Что ты, что ты, не подходи! Потом я тебе кое-что расскажу.
Старики помолчали. Они сидели в этой большой обихоженной комнате. Здесь не чувствовалось женской руки, но виделся мастер. Семен в выходные дни не зря переводил доски. Стены комнаты были забраны тесом, в углу был отлитый на заводе под старину камин, а в стену проделано отверстие. Его не видно снаружи за мрамором и бронзой камина, и поставлены фильтры и охладительное устройство.
Камин — дорогая, запретная безделушка. Но его зажигали к праздникам, семейным и всей страны. Он, оживая, веселил их. А еще Семен набивал чучела зверей и загромоздил ими все. «Да какой же он пролетарий? — зло думала Марья Семеновна. — Это же теперь мелкий буржуй. Художник Павел в 10 раз пролетаристей его. Художник Павел… Художник Павел… Художник Павел…»
— Ты, Петя, возьми на себя все. Позвони в больницу, — сказала она. — Я же пойду к Татьяне и попрошу ее о том же. Ты к нам и приедешь. И знаешь что, заезжай-ка к сестре и привези ее, обязательно с племянником. Адрес: Чехова, 112 а. Посидим вместе вечером, погорюем, поплачем.
Глава пятая
1
Беды прошли, и поколебленное равновесие восстановилось, каким ему теперь и быть дальше. А парень, испив свою чашу горечи этого мира, был спокоен, холоден и красив, как фараон, готовый к погребению. Ушла мальчишеская мягкость черт, а лицо его застыло почти в величественной гримасе, в страшном потустороннем веселье. Словно там он увидел что-то такое хорошее, чему можно вот так улыбаться, предоставив родным свое тело. Казалось, парень говорил: «Вы там что-то хотите сделать с ним, так вот и делайте, мне теперь все равно, и все это кажется смешным и мелким. Но вы делайте и удивляйтесь тому счастью, которое я нашел в покое».