— Кардиамин, но-шпу, нитроглицерин сейчас же и таблеточку пипольфена потом. Маша, надо смерить давление.
Сестры, все молоденькие, быстрые и ухватистые, сунули ей в рот таблетку и принесли прибор. Закатали рукав старухи, и врач стал работать пофыркивающей резиновой грушей. Зажатость в груди прошла, и тут же принесли голубую таблетку и стакан воды. Затем явился шприц и ватка, смоченная спиртом. Сестра ловко сделала укол. Старуха и не поморщилась. Врач что-то говорил ей о великом Пастере, у которого не работала половина мозга.
— Пастер? — переспросила старуха. — Кто это? Ах, да… Доктор! Спасите моего мальчика, спасите.
— Стараемся, — буркнул врач. — Вам нужно домой.
А сестра спросила:
— Мамаша! Вызвать «перевозку»?
— Сама дойду, я не одна.
«Отец парня ждет в коридоре», — вспомнил врач.
5
К Семену подсел теперешний муж старухи, сам тишайший Петр Иванович Квач. Он был всегда тихий, вот только на войне отличился, шагнул из лейтенантов в полковники. Его мало замечали возле старухи, он как-то не гляделся рядом с ней. И ведь был еще бодрый, рослый старик. Лишь недавно он сузился и как-то обвис плечами.
Петр Иванович сидел рядом с Семеном, с обвисшими своими веками, с обвисшими щечками в красных жилках (топорщились одни усы). Но старик улыбался доброй, смягчающей все улыбкой. «Типа мази от ожогов», — решил Семен. Он обрадовался старику — мать, она вся жесткая, злая, ругачая. («Рогатая», — говорит Петр Иванович). Она может и обидеть, и взять на себя все тяжелое. Она в силах всего добиться и все на свете сделать. Но жить рядом с ней было тяжело. А этот — успокаивал и смягчал тихостью, вихорьками у лысины, улыбкой — она была особенной, она врезалась в память и обладала странным свойством. Старик уходил куда-нибудь и забывался, с вихорьками и своими усами, а улыбка оставалась. Она повисала в воздухе и, прежде чем растаять, еще некоторое время там висела.
Все побаивались старуху и все любили старика. Даже сама старуха. Любили за тихость, за полную отрешенность от себя. Нравилось, что он все что мог раздавал родне и знакомым: варенье из своей смородины, книги на день рождения — были они превосходные, русские классики старого издания. Иногда это казалось Семену полным безволием. «Старик раскис, как медуза, — думал Семен. — Вот, даже не настоял на том, чтобы старуха взяла его фамилию. Впрочем, и два предыдущих ее мужа, хотя и настаивали, тоже не добились. Сильна!.. Не смогли, опустили руки, ушли». Но старик не уходил, а был терпелив, и Виктор говорил: если бы ушел Петр Иванович, то стало бы много тоскливее жить. Главное же, исчезла бы с ним улыбка.
«Я стараюсь, — думал старик, похлопывая Семена по плечу. — И все же не понимаю, молодых, то есть. Или это совсем другой народ, или я глуп. Мне бы хотелось, чтобы они не заметили моей глупости. Что я могу им дать?… Сил нет, денег мало».
— Я, знаешь ли, прочитал новое, — сказал он озабоченно. — Думаю, это сейчас нам будет полезно знать. То есть о травмах.
— Помолчите, Петр Иванович, — попросил его Семен.
Он думал, что старуха растворила волю Петра Ивановича. Даже говорил это — тот не протестовал. Больше того, старик, по-видимому, был доволен. Он не роптал, выслушивая приказания, и выполнял их. У него была своя роль в доме, он занимался садом и домашним хозяйством. Сам делал варенье и домашнее вино. В его комнатке повсюду лежали кипы журналов по садоводству, цветоводству, а также и научно-популярные. Они копились лет двадцать и занимали так много места, что старик сделал себе ложе из стопок журналов. И все их перечитывал. И говорить любил больше о вычитанном. И сейчас ему хотелось рассказать Семену о новом способе лечения переломов костей.
— Уж лучше говорите, — попросил Семен.
Петр Иванович встрепенулся и хотел просить Семена не беспокоиться о сыне, раз у врачей жена, но не решился и стал рассказывать, что вот собирается завести пчел и уже начал это делать с изучения литературы о пчеловодстве. Даже накопил полторы тысячи выписок и различных вырезок, подписался на журнал пчеловодов. Теперь он, для себя конечно, пишет книгу о любительском пчеловодстве, да… да, только для себя, а там заведет для начала пару ульев.
— И посмотрю, как оно все пойдет. А потом еще пару, и еще, еще…
Старик журчал в ухо Семену, а тот едва слушал, стал вдруг каяться. Пожалуй, впервые ему подумалось, что он пускал мать, как танк, на прорыв трудностей, он сваливал на ее костлявые плечи и хлопоты, и заботы, все… Квартиру ему выбивала она, «Яву» добывала она, разводила его мать. Ей, конечно, сделать это легко, жена сама напрашивалась, но все же… ее воля прочная, как молибден, что изредка идет на формы в литейных машинах, а влиятельных знакомых у нее тьма-тьмущая. С первым секретарем она на «ты». Все ее знакомые — на хороших важных местах, в «силе», и они охотно помогали ей. «А все же нехорошо это, — думалось Герасимову. — Но так ей и надо. Разве она не сделала все, чтобы меня обезволить? Сделала… Так и пускай теперь хлопочет, а я напрасно беспокоюсь…»
В это время с грохотом, взорвавшемся даже в коридоре, прошел громадный реактивный самолет. Он низко шел над городом, неся огни. Пилот, чуть трогая руль высоты, выводил его в промежуток двух ярко светившихся неоновых маяков на терриконах, чтобы зайти на посадку.
Сергей Иванович Козин, владелец дома в переулке, стоял на улице. От самолетных громов он тоже вздрогнул. Ему не спалось. Он стоял около своего маленького темного домика, ему было нехорошо. До сих пор он был рад, что живет в таком месте, где сносить его дом будут нескоро (его жену это расстраивало). Он был бы счастлив, если бы здесь не убился парень. Он стал подбирать рейки, отлетевшие от удара мотоцикла. Собрав, унес в сарай. Потом стал разглядывать ночь, ощущая и свою вину в происшедшем: он же видел эту проволоку, любовался на нее лет десять подряд. Даже собирался обрубить торчавший конец, захватив его ножницами для железа и ударяя по ним молотком. А не сделал! Теперь и ему хотелось, чтобы дом снесли. Но это будет нескоро, может, лет через 5-10.
6
Старуха вышла, опираясь на палку. Та блеснула в глаза Семену тусклым серебром — она была с врезанными вставками белого металла. Семен знал: это подарок ее приятеля ко дню рождения. Но что там с сыном? Все в порядке? Старуха шла тяжело и медленно, и голова ее тряслась. Семен встал и подхватил ее под руку, повел к стулу, усадил. Старичок посмотрел на нее с очень большим вниманием и кивнул какой-то своей мысли. На лбу сбежались гармошкой морщины, но улыбка его не исчезла.
— Бедная ты моя, — прошептал он на ухо. — Бедная.
— Не жалеть! — вдруг крикнула старуха и сильно ударила палкой об пол.
Пьяница в плаще проснулся. Отекшее его лицо было пропитано спиртом и навсегда отравленная кожа полна застоявшейся венозной крови, глаза были красные, налитые. Голова его тряслась.
— Ну чего, чего ты орешь? — говорил он, ерзая ногами и не находя им места.
— Будешь так трястись — голова отвалится, — пригрозила старуха.
— Чего ты, чего? Я на войне-е был, у меня легкое вылезло, — он заскулил. — А меня в больницу не кладут, морфий жалеют, а ты погляди, погляди…
Он распахнул плащ и, хватая рукой, взодрал рубаху и потом майку. Сдвинув бинт, пьяница стал тужиться. Наконец он выдул красный страшноватый пузырь. Тот дергался, опадал, снова вздувался. Проснувшийся милиционер рассматривал пузырь, широкое его лицо было сонным и равнодушным. Часа три назад они привезли раненного в драке бандита Щуку, и теперь он ждал, что ему скажут хирурги. А еще надо было допросить Щуку и все выяснить, чтобы замести всю компанию.