Его преосвященство мало интересовали такие тонкие материи, как сердце Хеленки, и уж тем более будущее этой бабы, поэтому он с трудом сдерживая раздражение, терпеливо поддакнул:
- Я согласен, с его стороны это необъяснимая прихоть. Простая деревенская женщина, немолодая, и хотя не лишена определенной привлекательности, но не для Генриха же, к услугам которого самые соблазнительные и очаровательные женщины в государстве! О чем ему с ней разговаривать? О ценах на зерно и говядину? Эта блажь быстро пройдет! Поэтому не надо смешить людей - позорить свою юную супругу такой соперницей, подвергать опале и себя и своих детей, а нужно спокойно поехать со мной в Брно, извиниться перед маркграфом и терпеливо выждать, когда пролетит эта страсть. Ручаюсь, ждать придется не долго! Кстати, для вашей гордости в этом не будет ни малейшего урона, потому что никто и не подозревает, из-за чего разгорелся сыр бор.
Вот такими аргументами и разговорами по душам и утихомиривал строптивого барона лукавый архиепископ. И если поначалу Збирайда ещё упирался и огрызался, то, в конце концов, все-таки сдался перед хитростью и велеречивостью церковника.
Несколько дней Хеленка находилась в горячке, но неустанная забота прислуги и лекаря, привезенного архиепископом, а главное пани Анны, быстро привели её в себя. И хотя от боли женщина по-прежнему не могла лечь на исполосованную безобразными шрамами спину, её состояние стало значительно лучше. А когда она узнала, что её выздоровления в замке дожидается сам архиепископ, то тут же заявила, что может тронуться в дорогу хоть сейчас. Хеленке не терпелось покинуть замок, где она столько лет безраздельно была хозяйкой - теперь даже стены собственной комнаты вызывали у неё тошноту.
Архиепископ хоть и пожурил её за безрассудство, но как только шрамы перестали кровоточить, сразу отдал приказ собираться в дорогу. Он и так непростительно много времени потратил на этих людей, но овчинка стоила выделки, раз маркграф дал ему такие обещания. Да и в дальнейшем, прелат теперь знал, что сказать сюзерену, когда тот в очередной раз протянет с выплатой церковной десятины!
Накануне отъезда Збирайда зашел в комнату бывшей экономки. Она сидела на кровати в одной рубахе и задумчиво смотрела в окно. Было даже странно видеть её без дела, вот так - праздно сидящей!
- Хеленка!- тихо позвал он.
- Да!- безучастно отозвалась та, но не смогла сдержать непроизвольной дрожи при звуках его голоса.
Пан Ирджих присел рядом на постель.
- Прости меня, дорогая! Я сам не понимал, что делаю, как будто лукавый помутил мой разум!
Но женщина никак не отреагировала на его слова - она все так же тихо и безмолвно смотрела в окно, как будто была в комнате одна, а когда он осторожно притронулся к её ладони, быстро убрала руку.
БРНО.
В тот вечер произошло сразу несколько тесно связанных друг с другом событий. Об одних узнали все, а другие прошли втайне даже от самых заинтересованных взоров.
Во-первых, пораженные придворные смогли наблюдать, как гордый упрямец Збирайда, наворотивший три недели назад столько дел, униженно просит прощения у маркграфа и тот милостиво его прощает, даже ласково похлопав по плечу.
Правда, сплетники шептались, что мятежник чуть не укусил правителя при этом за руку, но что взять с этих людишек, которые и родную мать не пожалеют ради красного словца!
На опального барона смотрели как на редкостного зверя. Откуда-то всем стало известно, что у него был непонятный конфликт с городским магистратом, закончившийся тем, что сам бургомистр побывал в его замке с претензиями по поводу какой-то горожанки, которую он насильно удерживал в своих владениях! Люди просто диву давались, сколько всяких глупостей Збирайда умудрился натворить за столь короткий срок.
И мало кто был в курсе, что поздним вечером маркграф спешился с коня на знакомой улице. Дверь открыл Вацлав.
- Как она?- спросил его Генрих, взбегая по лестнице.
- Жива!- кратко ответил тот, запирая дверь на засов.
На новой, взамен изрубленной постели, лежала на боку Хеленка. Её осунувшееся лицо просияло радостью при виде любовника.
- Ваша светлость!
Женщина счастливо потянулась к нему, но когда маркграф схватил её в объятия, невольно застонала, и он с горечью увидел, как от его неосторожного обращения на белой полотняной рубахе проступает кровавая полоса.