— Листы истинные, — твёрдо сказал Мелетий.
Архиепископ Иларион поднёс протодьякону икону Спаса.
— Целуй, коли не солгал.
Мелетий благостно приложился к образу.
Алексей Михайлович просиял и победоносно воззрился на митрополита иконийского Афанасия. Афанасий человек был громадный, головою — лев косматый. Как лев и ринулся со своего стула, выхватил икону из рук Илариона, поцеловал троекратно.
— Глаголю во все концы мира: подпись патриарха Дионисия — подлинная! А вот Нектарий с Паисием по-иному руку прикладывают.
— Навет! — Лигарид сказал, как муху прихлопнул.
— Я Богом поклялся! — вскричал Афанасий. — Мой дядя, патриарх Константинополя кир Дионисий, не желает суда над патриархом кир Никоном! Распря между христианскими пастырями роняет величие Православной Церкви. Христиане дерутся — мусульмане ликуют... Когда я ехал в Москву, к великому государю, мой дядя кир Дионисий наказывал помирить великого государя со святейшим Никоном. И мне ведомо, я о том говорил тебе, великий государь, патриархи Мелетия не приняли, милостыни государевой не взяли. Восточные патриархи против суда, потому и не поехали в Москву, экзархов не прислали, ответов дать не захотели. Мелетию поневоле пришлось грамоты самому сочинять. Он на такие дела большой искусник.
Лигарид медленно поднялся, поклонился государю.
— Ваше величество, отвечать на ложь — значило бы пятнать непорочную правду. Выслушивать брань, на которую ответить можно только бранью, — дело для моего сана недостойное. Дозволь, великий государь, удалиться. Пойду помолюсь за бедного Афанасия. Господь милостив, не убьёт его за лжесвидетельство.
— Да уж ступай! — сказал в/сердцах государь. — Все ступайте, немирные вы люди!
Великая досада разбирала Алексея Михайловича, столько ждал Мелетия, и попусту. Не хочет дело делаться.
Упрямый Никон, мордва проклятая, добром от патриаршества не откажется. Вот уж истинный творец смуты. Без патриарха церковь сирота, а с патриархом, беспечно бросившим паству, — сирота, Богом оставленная.
Пока Дементий Башмаков провожал духовенство, Алексей Михайлович, сидя с Ртищевым, совсем разгоревался:
— Опять Никон нас за пояс заткнул... Не даёт мне Господь слуг умных и преданных. Влезь в него, в Мелетия! Он ведь и впрямь может грамоты подделать!
— К патриархам надобно отправить русского человека.
— Русского?! Никон к грекам греков шлёт. Свои скорей договорятся. Никонов посланец Емануил отвёз патриархам по пятнадцати тысяч золотыми монетами, лишь бы не давали ответов, осуждающих собинного моего друга.
— Не верю я этим слухам. Откуда у Никона такие деньги?
— Я тоже не верю, — признался царь. — В сердцах сболтнул. Ты же сам видел: оба икону целовали!
— Так, может, оба и правы.
— Добрая ты душа, Фёдор! Мелетий не раз на подделках за руку схвачен, Афанасий тоже гусь. Называет патриарха Дионисия дядей, а Лигарид кричит: ложь, он-де и митрополит ложный. Кому верить-то? Придётся собор созывать для свидетельствования подписей.
— Не огорчайся, великий государь! Дозволь порадовать тебя.
— Да чем же?
— Симеон Ситанович приехал[19].
— Ситанович? — не вспомнил государь.
— Из Полоцка, виршеслагатель.
— Симеон Полоцкий! Да когда же?! Почему не сказали?! Чай, учитель Алексею Алексеевичу. — Государь привскочил. — Хорошо ли поставили? Великой учёности человек.
— У себя принял до твоего царского указа.
— Ну, слава Богу! — Алексей Михайлович успокоился, сел. — Коли Алексей воспримет от Симеона науку, всему царству русскому будет свет и благодеяние. Спасибо, Фёдор Михайлович! Порадовал.
— Ещё могу! — засмеялся Ртищев. — Не сегодня-завтра протопоп Аввакум приезжает.
— Вот кто страстотерпец! — с жаром сказал государь. — Никон крепких духом людей боялся. Ты, Фёдор, протопопа приласкай, приготовь быть к царской руке вместе с Симеоном.
— Хорошо придумал — лицом аж посветлел!
— Добрые дела, как солнышко... Утешь, Фёдор, скажи мне об Алексее Алексеевиче словечко.
В день крестин, 19 февраля, — родился царевич двенадцатого, на святого митрополита Алексия Московского и всея России чудотворца — Фёдор Михайлович Ртищев, ради великой доброты своей, кротости, книжности, ради светлого ума, был определён десятилетнему отроку в дядьки.
— Ах, государь! Шёл я вчера к Алексею Алексеевичу книгу почитать, слышу, поют. — Фёдор Михайлович примолк, и было видно, переживает вчерашнее. — Ангел поёт. «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних!» Веришь ли, Алексей Михайлович, замерла душа моя, сердце остановилось — так сладко пели, что не только поступью, но стуком сердца, дыханием было страшно оскорбить звуки неизречённой красоты. А голосок всё светлей да светлей. А уж как запел: «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света. Хвалите Его, небеса небес...» — покатились слёзы градом, я и всхлипнул. Сойти с места не смею, а пение ближе, ближе, и отворяется вдруг дверь. Стоит царевич, сынок твой пресветлый, смотрит на меня, а сам песни не оставляет: «Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его...» Будто исповедали и причастили — вот каков у тебя сынок.
19