— Не нарадуюсь, — государь смахнул с ресницы слезинку. — Певун. Я уж так люблю, когда Алёша поёт. Наградила его Богородица дарами щедрыми. С шести лет читает, с семи пишет.
— Мы ведь «Монархию» Аристотеля осиливаем.
— Не рано ли?
— Я у Симеона спросил. Говорит: для царей не рано.
— Боже мой. Боже мой, раздумаюсь об Алёше, сердце и скажет: счастливая ты, госпожа Россия.
— У доброго злака добрые семена, — поддакнул Ртищев и нежданно подумал: а вот крестный отец у царевича — Никон.
— А крестный отец царевича — Никон! — сказал Алексей Михайлович с горечью. — На день рождения Алексея Никон своею волей, без собора, установил праздник Иверской иконы Божией Матери... Я бы два Воскресенских монастыря дал ему, лишь бы смирил бурю свою… Не гнали с престола, сам ушёл. Господним промыслом совершено! Так бойся же Господа! Молись — не борись. Не равняй себя с богоборцем Иаковом{15}, ибо та борьба — пророчество.
Придвинулся к Фёдору, зашептал как о сокровенном: — Хочу окружить себя людьми светлыми, в вере сильными. Оттого и рад, что Аввакум приезжает жив-здоров. Бог его ко мне ведёт.
14
Въезжая в Москву, протопоп Аввакум благодарности к воротившим его из сибирского небытия не испытывал. На московские хоромы, на шустрый люд, на Божие храмы смотрел как на мерзость запустения.
— Батька, неужто не рад? — охнула Анастасия Марковна. — Москва, батька! Два года ехали и приехали. Слава Тебе, Царица Небесная!
— Где же два, все одиннадцать!
— Глянь на Прокопку, на Агриппину — головами-то как вертят! Вспоминают...
Не сговариваясь посмотрели на Ивана. Сидел задумавшись, уставя глаза в спину вознице.
— Может, Корнилку вспомнил! — шепнула Анастасия Марковна. — Ваня любил Корнилку. Батька, купола-то сияют!
— Блеску много, аж глаза режет. В Вавилон, матушка, мы прибыли{16}. В царство погибели. Гляжу на людей, и ужас меня берёт — все отступники! Жиды предали Христа в царствие Ирода[20], а русаки — в царствие Алексея Михайловича. Помяни моё слово, расплата впереди. Соломон строил храм сорок шесть лет, а римляне разрушили в три дня{17}. И наши соборы будут в прахе лежать, ибо нет в них места Духу Святому.
— Не грозись, Петрович! — припала к мужнину плечу протопопица. — Страшно! Милостив Бог! Заступница защитит нас, грешных...
— Куда везти-то? — повернулся к протопопу возница.
— К Казанскому собору. Кто-нибудь из прежних духовных детей приветит. Жив ли, Господи, братец Кузьма?
Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Фёдора-юродивого.
— Ну и дурак же ты, батька!
Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Фёдору со смирением:
— Спасибо, голубь! От греха спас.
Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.
Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.
— Ничего! Московская твердь держит.
Пошёл всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:
— Батюшка, ты ли это?!
— Афанасьюшко! — узнал Аввакум. — Экая борода у тебя выросла.
— Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!
Благословил Аввакум духовного дитятю.
Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.
Избёнка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.
— Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны{18}. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, — похвалил своё жильё Афанасий.
20