Лицо покойное, фигура дородная, а глаза уж такие серьёзные, такие верящие тебе и Богу, что за все прежние злые и нечестные слова о нём, свете, — до слёз стыдно.
Поцеловал Аввакум руку государю, пожал.
— Здорово ли живёшь, протопоп? — спросил Алексей Михайлович. — Вот как Бог устраивает. Ещё послал свидеться.
— Господь жив, и моя душа жива, великий государь, — ответил Аввакум, — и впредь как Бог изволит.
— Мы с царицей не раз поминали тебя. Далеко святейший Никон услал правдолюбца. Да мы тебя и в полуночной стране сыскали и для нашего царского дела, для Божеского, назад воротили. Был далеко, будь близко. Велел я в Кремле тебя поселить, на подворье Новодевичья монастыря. Помолись Господу обо мне, грешном, о царевиче Алексее Алексеевиче, о царице Марии Ильиничне, о всём семействе моём.
— О тебе, великий государь, всем народом православным Исусу сладчайшему, Заступнице Небесной молимся, всякий день тебя, государь, в молитвах поминаю.
— О Марии Ильиничне сугубо помолись. Она, сердешная, за тебя большой ходатай.
— Помолюсь, великий государь.
— Ну и слава Богу.
Сразу после церемонии Симеон Полоцкий чуть не рысью подскакал к Аввакуму.
— Наслышан, протопоп, о твоём великом путешествии! Два года пути в одну сторону — подумать страшно. Но не дивно ли. Бог привёл нас в Москву в одно время, тебя с Востока, меня с Запада. Будем же делать одно дело — пасти народ православный словом Божьим. Дозволь быть у тебя, батюшка.
— Что ж не дозволить? Приходи, хотя сам-то я дома своего пока не видывал.
— Как государь тебя любит! Счастливы подданные России! Ваш самодержец для всех сословий — отец родной, — пропел Симеон.
— Грех так говорить, батюшка. Неужто не помнишь сказанное Исусом Христом: «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец».
Симеон улыбнулся, поклонился Аввакуму.
— Строгие русские люди. Строгие. Только, батюшка, не согрешил я, называя великого государя великим словом. Люди, живущие у тёплых морей, не ведают своего блага, ибо никогда не почувствуют кожею холода зимы.
— Не смею много возражать тебе, учёному человеку, — не скрывая досады, ответствовал Аввакум. — А всё же не медведи мы, своей пользы не знающие. Верно! Не во всякий век и не всякому народу посылает Господь таких царей, как наш Алексей Михалыч. Природный русак, оттого и любит людей. Грешим, грешим, а Бог всё награждает нас. Ох, батюшка! До времени! Время придёт, Он и спросит.
Протопоп прорекал наставительно, чтоб не больно-то римский выученик, знаменитость заезжая морду драл перед русскими людьми. Сразу ведь видно — второй Крижанич.
Однако в семью прилетел Аввакум на ангельских, на белых крыльях. Про Симеона думать забыл. Всё нутро, всякая жилка и кишочка тряслись в нём от великой радости. Такое ведь и не приснится! Царь к себе зовёт жить! Да ведь впрямь к себе! В Кремль, за высокую, за белую стену, где терема лучших людей царства.
— Батька, что-то ты сам на себя не похож, — всполошилась Анастасия Марковна, глядя, как молчит Петрович, как на стол-то локтем опёрся да голову на руку положил... — Батька, чего?
— Да чего? В Кремле просят жить.
— В Кремле?! — Марковна поглядела на печь, где сгрудились бабы-домочадицы.
— В Кремли-и?! — ужаснулась Фетинья.
Страх стоял и в глазах Анастасии Марковны.
— Дуры! — осерчал Аввакум — Природные дуры! Им говорят: в Кремль пожалуйте, — а они юбки замочили.
— Замочили, батюшка! — повинилась Фетинья, сделавшая лужу. — В Кремли-то, чай, царь живёт.
— А ну, живо собирайтесь, пока не прибил! — топнул ногою Аввакум.
— Не гневайся, батюшка, — выскочила проворная Агафья-черница, сдёргивая с окон свои занавески. — В единочасье уложим скарб-то!
А Марковна всё не могла в себя прийти:
— Из-под сибирской сосны да в кремлёвские палаты? Искушение, Господи...
17
— Братск и Нерчинск выдюжили, перетерпим и Кремль, — посмеивался Аввакум, вводя Анастасию Марковну в светлицу нового жилья.