– Нет, правда, а зачем тогда жить? – с запальчивой быстротой заговорила Наташа. – Зачем? Тогда бы и жизни не было, и люди бы не рождались.
– Они вон и без любви плодятся, – гулко обрывает в подушку Мария. – Не от любви это, девушка, от греха.
– Ну какой грех-то, когда любишь? Мне кажется, когда любишь, все можно, – подумав, серьезно сказала Наташа.
Мария молчала, закрыв глаза. Тогда Наташа, свесив голову, спросила ее:
– Теть Маша, а вы любили когда-нибудь?
– Любила, наверно, – не открывая глаз, ответила Мария. – А может, и не любила. С годами все забывается. И ты все забудешь. Вот жить начнешь, и куда что денется…
Теплый голубой свет с вокзала мягко высвечивает простыни и лунно серебрит пол. Изредка захрустят по гравию шаги обходчиков да простучат тяжелые колеса проходящих мимо товарняков.
– Я, когда молодая жила, – усмехнувшись, начала Мария, – такая же дурочка была, как ты. Каждый день только про любовь и думала. Принца ждала все. За мной один милиционер ухаживал. Я, говорит, тебя, Мария, всю жизнь уважать буду. Нет, вишь ли, мне уважения не надо было. Это просто слишком, казалось. Мне любовь подавай, как в кино…
Наташа отвернулась к стенке и молчит. Потом вздыхает:
– Скучно здесь жить.
– Ты ремень сняла? – вдруг спрашивает Мария.
– Забыла. Да кому он нужен. Здесь поездов-то нет.
– Это ты сразу брось так думать. Раз положено – сними. Его, во-первых, просушить надо, а потом – проходимцев везде много. Залезут под вагон, срежут ради удовольствия, а ты плати. Как поездка, так десятка.
– Теть Маш, а говорят, в дороге серьезной любви не бывает. У тебя же серьезно было?
– Я тебе говорю? Ты поняла?
– Ну, поняла, поняла… – отмахивается Наташа.
– Это от тебя зависит – серьезно или нет, – подумав, отвечает Мария. – Как на это посмотришь. – Она улыбается. – Счастье… Оно, девка, когда серьезное, – тяжелее, чем беда еще. Беду все ждешь, как бы пережить. А с этим – нет, все больше и больше хочешь. Беда – она еще не спросит: прийти – нет. Пришла, и вся тута. Можешь не можешь, а тяни лямку. А к любви-то твоей не всяк подступится. Который поглядит-поглядит, да назад, чтоб не надорваться. Сейчас мужик не любит беспокоиться. Дохлый какой-то пошел. А она, если уж настоящая любовь, то, как смерть, страшна.
– И у вас страшно было?
– Может, если со стороны поглядеть, то как у всех. А мне страшно было. Я через это и замуж не пошла. Так всю жизнь и выла одна. Как волчица худая… Век бы ее не знать, любви этой… – Мария села, поджав колени. Углы ее крупного рта вяло опустились. – Не жди ты себе никакой любви. Выходи замуж за первого встречного да детишек рожай. Ребятишки пойдут, так баба садится на место. Редко какая на сторону глядит. Это уж те, кто живет хорошо, которых мужья обеспечивают.
– Теть Маш, расскажи про себя, а! Я же вам все рассказала.
– А чего рассказывать-то? Я же тебе говорю: дура была. Без памяти влюбилась. Домой, бывало, едешь – сердце рвется. Так и выглядываю из тамбура: стоит, нет он. Кудри, бывало, накручу. Одеться не во что было, а кудри крутила.
– Я тоже люблю, когда меня встречают, – жалобно подтвердила Наташа. – Я вот подъезжаю и думаю: хоть бы кто-нибудь встретил. Хоть бы сестренка. Так приятно… Правда.
– Хорошо. Я вот тоже думала, что моя любовь, может, на сто лет одна и случилась. – Она тихонько засмеялась, потом легла и неожиданно резко сказала: – Чертова пора! Маюсь, словно ошалелая.
– А почему вы не поженились?
– Вот не поженились. Это только в книжках люди счастливые. В жизни-то я только молодых видала счастливых, и то редко-редко… Жить я с ним рано начала. А раз до свадьбы открылась баба – пиши пропало. Он и глядит не так, и любит по-другому. – Мария сощурилась. – В армию он ушел, а мне рожать. Родила. Промаялась год. С дороги ушла вагоны мыть…
На перроне тихо, пустынно, только ветер свищет. Потом по перрону прошел солдат. Наташа с надеждой припала к окну, но грустно отвернулась.
– У меня тоже дети будут, – тихо сказала она. – Мальчик и девочка.
– Дай бог. Если муж хороший попадается, чего их не рожать.
– А сколько сейчас вашему?
– Тринадцатый год пошел. С бабкой вот остается. Такой проныра растет. Ни одной дыры не обойдет. В папу пошел. Ой, намоталась я с ним. – Мария вытянулась на лавке и, подняв полную сильную руку, стала разглядывать ее на свету.
– Отец-то к нему ходит?
– Да ходит он, – спокойно ответила Мария. – Сейчас ему что не ходить. Один, как палец. Я его и не выгоняю. Сама все сделала.
– Ой, а что вы сделали? – оживленно спросила Наташа.
– Хорошо-то не сделала. Ну да как сумела. Он в армии-то год всего служил. Списали его – грыжу нажил. Пришел – я к нему: «Миша, родимый». Миша от меня, как от холеры какой, шарахается. Ох и пометалась я тогда, повыла по ночам. Он ко мне пьянущий завалится с танцев, едва живой придет. Разую его, обмою, опохмелю еще утром. Господи, в глаза заглядывала, ходила. Думаю: останусь одна, как жить, кому нужна? Все старалась угодить, поперек – ни слова. Он меня и так и этак, терплю да молчу. Думаю, раз захотела – терпи. Отец ведь сыночку. Тогда ведь знаешь, как на одиноких косились. Это не то что сейчас. Какая уж тут гордость, думала, только бы не бросил. А то еще чище умудрялась: вечером сына усыплю – и в клуб, спрячусь в толпе, гляжу, с кем он танцует. Беда, как вспомню. Ведь не любила уже тогда. А ревновала. Работала на стройке, тяжело было, ребенок еще. И сходить куда-то хотелось. Бывало, попрошусь с ним в кино ли, в парк. Что ты, и не слушает, деньги у меня возьмет, и все. Поплачу, опять жду.