Этим двум особенностям греческой историографии II века есть свое объяснение. С одной стороны, исторические труды такого типа создавались людьми, которые уже не просто пытались понять свое место в новой политической и административной системе огромной римской империи, а они были теми, кто представлял эту самую империю, входил в имперскую администрацию и рассматривал греческие провинции неотъемлемой частью Римского мира. Для них Рим был единственным центром движения мировой истории. С другой стороны, историография как таковая согласно установленному в классический век канону (который так почитался софистами и находившимися под их влиянием писателями во II веке) должна была описывать политическую историю независимых городов и государств, а нынешнее подчиненное положение греков, включенных в огромную империю, не способствовало появлению у них стремления создавать истории такого типа.
Когда труд Полиэна относят к жанру историографии, когда его помещают среди сочинений периэгетической литературы и коллекций мифов, то ставят в один ряд с Аппианом, Курцием Руфом и Помпеем Трогом. С одной стороны, это лишний раз доказывает, что сочинение Полиэна не укладывается в традиционные рамки исторического жанра, а с другой — все-таки указывает на близость текста к историографии, которая придала «Стратегемам» универсальную перспективу.
Следующим жанром, который получил особое развитие в период I-II вв., можно назвать биографию. Хотя как таковой жанр биографии имеет долгую историю развития (первые его образцы представлены уже в «Истории» Геродота в форме микробиографий, а также известен целый биографический роман Ксенофонта «Киропедия»), только в период литературной архаизации он наконец приобретает ту форму, которая лучше всего нам известна по «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха. Главное отличие биографий Плутарха от предшествующих образцов классического и эллинистического периодов состоит в том, что они представляют пример биографии не литературной, а политической, которая заставляет с большим вниманием относиться к проблеме истинности описания. Именно подход к этому последнему вопросу одновременно и объединяет, и разделяет биографию и историографию. Судя по определению Плутарха, эти два жанра концептуально различаются. Так, если биографии следует сосредотачивать свое внимание на человеке и его характере, то задача истории описывать великие деяния; биография должна быть по возможности краткой и охватывать пусть не большой, но значимый в жизни индивидуума период, тогда как история нацелена на как можно более широкий охват материала; биография стремится описывать отдельные признаки, которым надлежит выразить душу человека, истории же остается воспевать значительные действия (битвы, осады, руководство огромными армиями) (Plut. Alex., 1.1-2).
Теоретически, опираясь на такое представление о жизнеописании, биограф-моралист может достаточно избранно подходить к своему материалу. Не ставя своей целью представить последовательное описание деяний отдельной личности, он может отдать предпочтение таким деталям частной жизни человека, которые, будучи тривиальными для истории, могут иметь, однако, важное значение с моральной точки зрения. Ведь главная цель такого описания заключается в том, чтобы представить моральный урок, который будет тем скорее воспринят аудиторией, если для уверенности облегчить его понимание посредством усиления некоторых наиболее выразительных сторон характера, пусть исторически они и весьма сомнительны. В результате трактовка образа может вести к его упрощению и схематизации. Желание представить пример для подражания, моральную парадигму вынуждает биографа изображать портрет личности скорее идеализированный, чем соответствующий жизненной правде.
Эта характеристика до некоторой степени может быть отнесена и к «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха, однако, как показывают исследования текстов, этот писатель, даже допуская порой фактические искажения в рассказе, всегда старался держаться в строгих рамках, не придумывая новые ситуации и не приписывая своим героям поведение, которое бы противоречило их характерам. Это служит ему оправданием как историку. Однако как биограф-моралист, он, следуя за Аристотелем (Arist., Poet., 1451а, 36), говорил не только то, что действительно случилось, но и то, что могло бы случиться или чему следовало бы произойти. Таким образом, он представлял читателям пример идеальной истины, с которой можно было согласиться и последовать ей или, в противоположном случае, ее отвергнуть.