В самом деле, теория информационного, или постиндустриального, общества, в ее антибуржуазном выражении, оформляемая "новыми левыми" интеллектуалами, базировалась на следующих презумпциях:
1. Основой общественного богатства отныне является не физический, а творческий труд, а центром, вокруг которого сроится все общество, — не предприятие, а университет.
2. Буржуазная "цензура рынка" с ее требованиями немедленной экономической отдачи и краткосрочной рентабельности направлена против процесса опережающего развития науки, культуры и образования по сравнению с системами нерефлексивных практик утилитарного толка.
3. Экологически разрушительная экспансия промышленного производства питается мотивами злонамеренного экономизма, провоцирующего непрерывный рост искусственных потребностей ради извлечения все новых прибылей. Именно буржуазный интерес питает объективно устаревшую потребительскую культуру, мешая назревшей экологической перестройке общественного сознания.
Не те, кто находится «позади» буржуазного способа производства, не традиционалисты и фундаменталисты, а профессионалы новой постиндустриальной системы требуют пересмотра системы ценностей буржуазного "экономического человека".
4. Назрели условия для создания нового, антибуржуазного интернационала, объединяющего всех всерьез озабоченных ухудшающимся качеством жизни и теми экологическими, культурными, моральными издержками, которыми чреват экономический прогресс в его буржуазном выражении. Не люмпены-потребители, завидующие сытому Западу, будучи не в состоянии до него подняться, а носители новой планетарной ответственности, исполненные решимости урезонить вскормленного на самом Западе или на примере Запада примитивного потребительского типа, — вот кто образует этот новый интернационал. Вполне естественно, что его представители активно обращаются к наследию великих незападных культур, в которых постэкономические и постпотребительские мотивации человека новейшей формации могут найти свое мировоззренческое и ценностное подтверждение. Речь, таким образом, идет не столько о "конфликте цивилизаций" как таковом, сколько о конфликте "буржуазной цивилизации" с великими духовными традициями всех цивилизаций, включая и альтернативные течения самого Запада, в свое время задавленные и деформированные.
Почему коммунистическая идеология не сумела интегрировать этот постэкономический, постпролетарский протест новых левых и на этой основе сформировать новый антибуржуазный интернационал? Почему случилось так, что гигантский промышленный потенциал СССР стали критиковать либералы-рыночники, делающие упор на его нерентабельности и равнодушии к «нормальным» нуждам индивидуалистического потребителя, а не те, кто способен выражать назревшую мотивацию постэкономического человека, — экологи, культурологи, специалисты в области глобальных проблем, активисты нового "качества жизни"?
Почему в роли беспощадного критика активизировался и в конце концов занял общественно-политическую сцену несравненно более примитивный тип нового «экономикоцентриста», олицетворяющий реванш "первичных потребностей" над вторичными, духовными, гедонистического инстинкта над постиндустриальным экологическим разумом, эгоизма над альтруизмом? С точки зрения новой, постиндустриальной критики технической цивилизации и экологически разрушительного потребительского общества весь накопленный в советское время интеллектуальный, научно-технический, образовательный потенциал вовсе не был лишним и избыточным. Напротив, эта критика в поиске эффективных альтернатив прямо обращена была к носителям этого потенциала — к наиболее образованным, наиболее впечатлительным к изъянам эпохи, наиболее нетерпимым к примитивам буржуазного вещизма.
На повестку дня была поставлена грандиозная программа внутреннего преобразования всей технической цивилизации, управления технической средой с точки зрения новых экологических, духовных, культурных приоритетов. Техническая среда ("техносфера") сама по себе не может развиваться: ею управляет научная «ноосфера». Все технические новации идут вниз по вертикали: новые духовные и мировоззренческие интуиции эпохи— новые фундаментальные идеи в науке — новые прикладные разработки — новые промышленные технологии. Следовательно, для того, чтобы повысить общественную управляемость технической среды с точки зрения новых приоритетов, требовалось бы не сокращать сферу науки, культуры и образования в качестве «избыточных» (как это впоследствии сделала "рыночная критика" социалистической индустриализации), а, напротив, всемерно активизировать весь накопленный духовный потенциал общества.
Точно так же с позиций этой постиндустриальной критики весь накопленный потенциал великой национальной классики, утверждающей примат духовного над материальным, высших потребностей над низшими, общих цивилизационных интересов над индивидуалистским стяжательским инстинктом, мог бы выглядеть как важнейшее подспорье в формировании нового планетарного проекта человечества, поднимающегося над примитивным уровнем буржуазной алчности.
Эта новая критика не стала бы демонстрировать великое классическое наследие нации в качестве пережитка, мешающего утверждению частнособственнического эгоизма и морали успеха. Она бы заново к нему обратилась, подвинув нацию к творческому переоткрытию своего духовного наследия в виду новых приоритетов.
Наконец, эта новая критика открыла бы возможности эффективной реабилитации тех великих незападных культур, которые сегодня поставлены под подозрение "рыночным человеком", недоумевающим по поводу того, куда девать это наследие, если его невозможно приспособить к делам гешефта.
Великий интернационал, объединяющий постэкономического человека Запада с «внеэкономическим» человеком Востока, сделался бы политическим, идеологическим и научно-практическим заказчиком нового, постбуржуазного проекта человечества.
Вместо примитивного "конца истории", объявленного либеральной идеологией с целью обескуражить критиков капитализма, человечество подтвердило бы свою способность к новому историческому прорыву. Свершился бы парадокс, неоднократно наблюдаемый в истории: когда оказываются неожиданно затребованными те слои населения, те человеческие устремления и способности, которым господствующая система уже вынесла свой "окончательный приговор". Не скрывается ли за нынешним всплеском наркомании, алкоголизма, самоубийств преждевременное отчаяние, вызванное "концом истории", у тех, кто в самом деле был бы достоин лучшей участи, чем участь "не адаптированных" к "естественному рыночному отбору"? Нет ли уже у нас, наблюдающих нынешнюю вакханалию "адаптированных к рынку", веских оснований подозревать, что «неадаптированными» оказались лучшие, а «адаптированными» — худшие? Причем речь идет не о том, чтобы занимать позицию экономического или антиэкономического романтизма, питаемого одной только моральной впечатлительностью. Обратившись к современной экономической статистике, мы убеждаемся в том, что организаторы рыночных реформ во всем постсоветском пространстве, равно как и в других мировых регионах, опекаемых цензорами МВФ, спровоцировали не эволюцию, а инволюцию. Никто из них так и не объяснил общественности, почему в результате их «реформ» наиболее быстрыми темпами свертываются не устаревшие, а именно самые передовые, наукоемкие производства, относящиеся к новейшему технологическому укладу. "Доля современного технологического уклада в структуре производства машиностроительной продукции сократилась с 33 % в 1992 году до 21 % в 1998-м… Если в конце 80-х годов доля промышленных предприятий, ведущих разработку и внедрение нововведений в СССР, составляла около 2/3, то после 1992 года она снизилась до 22,4 %… Объем научно-исследовательских и опытно-конструкторских разработок сократился более чем в 10 раз…".[11]