Но в истории типы определяются не дедуктивно — как автоматическое следствие или приложение той или иной классовой сущности, а скорее индуктивно. Подобно тому как в характере отдельного человека переплетаются и наследственность, и инфантильный «импринтинговый» опыт, и влияние среды, и, наконец, судьба. в характере коллективных исторических персонажей также проявляется дедуктивно не схватываемое сочетание исторической традиции, доминирующих требований эпохи и — неповторимо индивидуальной ситуации выбора, включающей драматическую непредопределенность. Создатели нового, социалистического строя в России были не меньшими и не большими доктринерами, чем нынешние организаторы «реформ». Им тоже не нравился доставшийся им в наследство традиционный тип русского человека. В соответствии с марксистской догмой, не чувствительной к историческим и социокультурным «нюансам», они назвали его «мелкобуржуазным», хотя крестьянское большинство старой России — а именно о нем идет речь — вряд ли попадало под эту рубрику классового схематизма. Захвативший власть авангард никак не хотел идентифицировать себя с национальным большинством, представленным столь сомнительным «классовым» типом.
Уже здесь мы имеем прецедент тотальной социальной инженерии: авангард, заручившийся гарантиями, даваемыми законами восходящего исторического развития, вместо того чтобы приспосабливаться к национальному большинству, решил приспособить его к себе.
И на первых порах возникло непримиримое противостояние двух картин мира, двух полюсов, двух лексик. Неистовые революционеры назвали свой строй диктатурой пролетариата, которой противостояла историческая среда, почти сплошь состоящая либо из вредоносных, либо во всяком случае «неадекватных» социальных типов. У меня возникает подозрение, что в этих условиях на помощь стране пришел ее язык — "великий и могучий, правдивый и свободный".
Сегодня постструктуралистская теория уделяет особое внимание языку как сфере устойчивых символических значений, стабилизирующих наше бытие в мире. Во всяком случае, эта стабилизирующе-интегрирующая функция русского языка тогда проявилась во всем своем историческом значении. Ревнители заимствованного на стороне — в "передовой Германии" — великого учения наводнили язык своей странной лексикой, не отражающей, а насилующей социальную действительность. Если бы нашлись соответствующие аналитики, составившие словарь большевистской революционной эпохи, нашему взору предстала бы картина двух лингвистических полюсов. На одном языке говорили те, кто идентифицировал себя не с народом, а с учением, на другом — те, кто находился на идеологическом подозрении, кто продолжал пользоваться родным языком и верить в его смысловую достоверность. Но наряду с идеологизированной сферой заведомо конфликтных эпидемий представители разных классовых групп и сил были одновременно помещены и в жизненную сферу классово нейтральных значений, прибежищем которой и стал национальный язык как таковой. Язык действовал как особый субъект истории, память которого намного превышала короткую память сцепившихся между собой современников. Язык стал по-своему перерабатывать — окультуривать и натурализировать на народной почве агрессивные классовые лексемы.
Одно из чудес, которые он тогда совершил, это сближение инородного слова «пролетариат» с родным словом «народ», в результате чего возникло натурализированное понятие "трудовой народ". С пролетариатом могло идентифицировать себя лишь меньшинство, с трудовым народом — большинство, при том что последнее понятие вбирало в себя марксистские классовые смыслы, одновременно смягчая их и сближая с национальной действительностью. Новой идеологии это позволило воспользоваться всем моральным потенциалом, который стоял за понятием «народ» в нашей национальной культурной традиции. Народу же это позволило находить общий язык с новой властью и удостоиться классовой реабилитации. Идеология перестала воплощать символическую репрессию — систему дискриминирующих значений, адресованных народу России. Это заслуживает особого внимания ввиду того, что сами основатели марксизма относились к России со смесью западнического «цивилизованного» презрения и идеологической ненависти. Кто хочет убедиться в этом, тому достаточно перечитать номера "Новой рейнской газеты" за 1849–1850 годы.[10]
10
Знаменитое письмо Маркса к В.Засулич, содержащее комплиментарные высказывания в адрес России, — это частично вполне объяснимая вежливость, частично — уступка идеолога новым фактам действительности.