Правда, военных лидеров, войска которых обладают абсолютным преимуществом, вполне можно оправдать за отказ от внезапности ради полномасштабной подготовки, для того, чтобы применить всю свою силу самыми прямолинейными методами и снизить организационный риск. Так обстояло дело, например, на первых этапах колониальных войн, где бы они ни велись; до тех пор, пока туземные воины не научились рассыпаться перед лицом хорошо обученных европейских солдат, снаряженных скорострельным оружием, лобовые атаки были очень эффективны. Это происходило и в течение последних месяцев Второй мировой войны в Европе, когда американская, британская и советская армии, обладавшие огромной огневой мощью, отдавали предпочтение открыто готовившимся атакам на немецкую армию, пребывавшую в упадке; точно так же ВВС этих стран отбросили все ухищрения и приступили к массированным дневным бомбардировкам, которым почти не сопротивлялись немецкие и японские силы ПВО. Это все еще были военные действия, но логика стратегии больше не применялась, потому что реакцию врага (да и само его существование в качестве сознательного живого организма) можно было попросту не принимать в расчет. Если враг настолько слаб, что его войска кажутся просто пассивными мишенями, которые вполне могут быть и неодушевленными, то обычная прямолинейная логика промышленного производства со всеми своими обычными критериями производственной эффективности вступает в полную силу, а парадоксальная логика оказывается неуместной. Клаузевиц говорил: «Существенное различие между ведением войны и другими искусствами сводится к тому, что война не есть деятельность воли, проявляющаяся против мертвой материи, как это имеет место в механических искусствах, или же направленная на одухотворенные, но пассивно предающие себя его воздействию объекты — например дух и чувство человека, как это имеет место в изящных искусствах. Война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта»[8].
Хотя стратегия включает и предотвращение войны, и ее ведение на всех уровнях, от тактики и до большой стратегии, из нее нельзя почерпнуть никакой информации о сугубо административном аспекте военных действий, в котором воля реагирующего врага не играет ни малейшей роли. Бесполезно натягивать на ногу ботинок на три размера меньше нужного или применять оружие не по назначению — в этих случаях от парадоксальных действий не будет прока; точно так же не стоит обходить стороной и застигать врасплох врага, который настолько слаб, что любой его реакцией можно просто пренебречь. Однако столь благоприятные условия встречаются крайне редко: ведь мало найдется тех, кто примет осознанное решение сражаться со значительно превосходящими их силами противника.
Несколько более распространено иное явление: вооруженные силы считают себя значительно превосходящими противника и поэтому следуют прямолинейной логике, чтобы оптимизировать управление своими ресурсами, и даже не пытаются застичь врага врасплох, предприняв подобающие парадоксальные ходы. На деле роль, отводимая парадоксальному началу в ведении войны, должна отражать осознаваемый баланс сил, и часто так и происходит.
Уже само по себе парадоксально следующее: именно те, кто оказывается материально слабее и потому имеет веские основания опасаться прямолинейного столкновения лоб в лоб, могут извлечь наибольшую выгоду благодаря самоослабляющему парадоксальному поведению — если, конечно, вследствие этого удается достичь преимущества внезапности, которое все еще может принести победу.
Если неблагоприятный баланс сил — не просто обстоятельство, обусловленное местом и временем в контексте отдельно взятого столкновения, битвы или кампании, но отражает собою постоянное положение того или иного государства среди других государств, тогда следование «наименее ожидаемой линии поведения» посредством парадоксального действия может стать определяющей характеристикой его национального стиля войны. Израиль представляет собою интересный современный пример такого явления. Поначалу его вооруженные силы систематически старались избежать любого прямого столкновения, ища взамен парадоксальные альтернативы, так как полагали, что их враги совокупно материально сильнее — и по численности, и в техническом смысле. Когда же с течением десятилетий общий баланс сил сместился в пользу Израиля, обстоятельства, в которых израильские войска действительно оказывались в численном меньшинстве или уступали противнику в огневой мощи, свелись к таким случаям, как рейды коммандос, когда небольшие силы сознательно внедрялись вглубь вражеской территории. Постепенно израильтяне получали все больше оснований рассчитывать на свое материальное превосходство, в дополнение к преимуществу в обученности, сплоченности и лидерстве. И все же в большинстве случаев они избегали прямого столкновения лоб в лоб — отчасти по привычке, но в основном потому, что надеялись уменьшить число жертв. Одна война следовала за другой, в промежутках между ними было немало отдельных столкновений, но израильтяне неизменно предпочитали идти на самоослабляющий и организационный риск, чтобы достичь внезапности. Израильские войска по факту оказывались слабее, чем им полагалось быть, — вследствие ограничений, налагаемых секретностью и маскировкой, из-за поспешной импровизации или чрезмерной протяженности театра военных действий, и оттого, что добровольно принимали на себя такое трение, что их состояние было близко к хаотическому состоянию их менее тренированных врагов. Тем не менее они регулярно побеждали захваченных врасплох противников, силы которых либо не были сосредоточены в нужном месте, либо не были готовы к сражению морально и материально.