Порой он напоминал кому-нибудь о себе случайными почтовыми открытками из каких-то экзотических мест, или его имя случайно всплывало в разговоре. Его забыли все, кроме Кэтлин, которая никогда так и не смогла забыть его жестокость. Ту ночь, когда он сказал, что не испытывает к ней любви, даже желания, и по отношению к ней у него нет никаких обязательств. Что он видит в ней только охотника, стремящегося его поймать, неважно какими средствами. Что возможность родить от него ребенка служит ей оружием, нацеленным ему в голову.
Она спрятала лицо в диванную подушку, и у нее вырвались рыдания, жестокие и отчаянные, сменившиеся потоком жгучих слез, не выплаканных за все те годы, когда она была слишком потрясена, чтобы плакать.
Он был прав тогда, днем в ресторанчике, обвинив ее, будто она все еще злится на него за то, что он не хотел на ней жениться. Как глубоко таила она это в себе — до сих пор.
Луна стояла высоко в небе, когда она перестала плакать. Ее свет, который раньше сплошным потоком струился через окна, уменьшился теперь до маленьких неровных квадратов, лежавших на деревянном полу. От неподвижности у нее занемели ноги, от неосознанного напряжения болели все мышцы.
Но в сердце наступил относительный покой. Наконец-то она извлекла это жестокое воспоминание из закоулков своей памяти, отряхнула его от пыли и грязи и подвергла тщательному анализу. И теперь, с мудростью, пришедшей спустя эти прожитые годы, она посмотрела на вещи по-другому. Она способна была простить Пенну все, что случилось. Теперь она смогла понять, что, находясь в состоянии стресса в тот момент, он едва ли сознавал, что делал. Они оба были застигнуты врасплох силами, которых не понимали.
И хотя она знала, что каждое его слово в ту ночь было правдивым, она знала и то, что это был другой Пенн, произнесший тогда глубоко ранившие ее слова. Совсем другой Пенн, сильный и злой, закаленный в преодолении боли, утраты родителей, после того «обжегшего» его душу взрыва. Это был вовсе не тот нежный Пенн, которого она так любила, и она еще не смогла увидеть тогда другого Пенна, каким он стал.
Другого Пенна, которого она, несмотря ни на что, все еще любила.
Странное чувство покоя наступило у нее в душе после осознания этой истины, после того как она наконец-то бесстрашно посмотрела правде в глаза.
— И как же это до тебя все-таки дошло, Кэтлин Росс? — вслух спросила она себя устало. — Опять начинать все сначала. Но идти-то ведь дальше некуда.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Почти всю ночь Кэтлин уговаривала себя быть благоразумной. Убеждала, что любовь к Пенну не имеет никакого значения. Ее осознание происшедшего с ней и бесстрашие, с каким она это встретила, не изменили заложенной в нем жизненной правды. Да, ее мучительное признание, что она все еще любит Пенна, не перевернуло мир. Лучшее, что можно придумать, — выбросить все из головы и заниматься своими делами.
Она говорила себе это, пока чистила зубы, повторяла, пока ела кукурузные хлопья с молоком.
Она вбивала это в свое сознание, пока распаковывала полдюжины своих коробок.
Однако едва Кэтлин вышла к машине, чтобы начать переносить из нее в дом свою одежду, и увидела стоявшего у кромки пляжа Пенна, на мгновение занесшего над собой руку, чтобы забросить леску в воду, она поняла, что все ее рассуждения и уговоры напрасны. Сколько бы она ни пыталась вести себя благоразумно, это не поможет. Осознание того, что она его все еще, несмотря ни на что, любит, навсегда изменило ее мир.
Должно быть, он услышал, как она вышла, и помахал ей рукой. Потом вновь занялся рыбалкой. И этого уже было достаточно, чтобы сокрушить все ее тщательно выстроенные логические рассуждения. Казалось, у Кэтлин перевернулось сердце, она быстро схватила наугад из машины часть одежды и вбежала с ней в дом. Она задыхалась так, будто только что пробежала марафон.
Ты ведешь себя как настоящая дура. Ты ведь уже не какая-нибудь восторженная девчонка. Мы оба теперь не те, какими были десять лет назад.
И в этом состояла часть ее проблемы. В новом Пенне было нечто такое, что больше всего тронуло ее сердце. В нем теперь появились неизвестные ей внутренние силы — какое-то особое одиночество, некое спокойное пространство, куда он никого не допускал. Они росли в нем постепенно, когда стали затягиваться раны от понесенной утраты. И вот эта молчаливая тайна привлекала Кэтлин и угрожала ее душевному спокойствию, как ничто раньше.
Тогда она любила его так крепко, как, по ее представлениям, можно было любить. Но теперь — теперь она любила его больше.
Когда она снова вышла к своей машине, он уже ушел с берега озера, и она не видела его до конца дня. Намек был очевиден. Он же мог что-нибудь сказать, подняться к коттеджу и поздороваться или предложить ей помощь. Но он этого не сделал. И вот теперь самым разумным ответом ей остаются только простые добрососедские, дружеские отношения. Разговоры через забор, предложение или принятие помощи — но каждый, в сущности, пойдет своей дорогой, как обычно делают все хорошие соседи.
И это как раз то, чего она хотела. Она была бы последней дурой, если бы позволила увлечь себя в водоворот соблазна. В нем нет будущего.
Но от понимания этого и от принятого решения тщательно охранять себя от него она вряд ли станет чувствовать себя намного лучше.
В понедельник днем она остановила машину около офиса Стефани, чтобы забрать документы по продаже дома. Одри уехала погостить к своей сестре, когда грузчики закончили работу, и Кэтлин обещала взять для нее чек в банке. Стефани занималась заключением сделки и должна была вернуться с минуты на минуту, сказала секретарь и провела ее в личный кабинет Стефани.
Кэтлин по природе была не любопытна; кроме того, на столе Стефани никогда не оставалось ничего конфиденциального. Однако тут было на что посмотреть: в хрустальной вазе стояла свежесрезанная красная роза, новые фотографии мужа Стефани с двумя детьми, а на стене — множество сертификатов и лицензий, имевших отношение к ее работе. Сегодня появилась здесь еще кофейная кружка с надписью «Продажа земли — грязный бизнес» и стоявшая в углу прислоненной к стене — будто Стефани еще раздумывала, куда бы ее повесить, — превосходная акварель в рамке с изображением дома. Акварель была выполнена хорошим мастером. И дом был отличный — современное строение выглядело легким, почти воздушным, как осенняя паутинка, и в то же время достаточно внушительным, чтобы противостоять напору ветра, граду или буре.
Кэтлин все еще изучала акварель, когда в кабинет ворвалась Стефани и со стоном опустилась на стул.
— Ненавижу последние этапы перед заключением сделки, — проговорила она. — В них всегда наталкиваешься на препятствия… Приятный дом, ты не находишь?
— По-моему, я его не видела. Это существующий дом? Никто таких домов не строит.
— Пока нет, — весело ответила Стефани. Она достала чек Одри из своего портфеля и через стол торжественно протянула его Кэтлин. — Но скоро будут, если я скреплю сделку по участку Делани.
Кэтлин рассеянно взяла чек, но вместо чека все еще смотрела на акварель.
— Ты имеешь в виду… это не тот дом, который собирается строить Пенн?
— О нет. Этот частный дом находится в Джорджии. Я взяла это просто как образец его работы. Но почти все его дома оставляют такое же приятное впечатление. Словно их следовало бы закрепить на скальном основании, поставить на якорь, чтобы они не уплыли.
— Но я думала… — Кэтлин остановилась и попыталась снова: — Ты сказала, что это эскизы Пенна? Ты имеешь в виду, что он это строит сам? Целиком?
Стефани посмотрела на нее довольно странно, а потом заговорила с ней, как говорят с ребенком:
— Обычно так делают все архитекторы, Кэтлин. Он вернулся в университет несколько лет тому назад и окончил его.
Кэтлин почувствовала, что бледнеет.
Стефани вздохнула.
— Не думай, будто я поверю, что ты не слышала об этом.
— Но это правда. Мне никто не говорил, — с напряжением выговорила Кэтлин.
— Никто не говорил? Или просто ты не слушала, потому что это не соответствовало тому, что ты хотела думать о Пенне? — Тон Стефани был более мягким, более чутким, нежели слова.