Как он вообще может быть слеп? Не может же быть, что на Беспине…
— Я не картина, чтобы мной молча любоваться, — говорит отец, и Люк вздрагивает.
— Простите, — произносит он автоматически и сжимается. Ведь верно, отец узнает голос?.. Но нет. Наверное, через маску голоса слышатся иначе…
— Я просто… За что они вас?..
— За что они меня что именно? — в голосе отца слышится раздражение.
— Ослепили, — выпаливает Люк, и с изумлением слышит, как отец смеется.
— Больше двадцати лет уже так хожу, не наговаривайте на мирных ученых. Здесь никого не калечат просто так. Только ради науки.
…Значит, на Беспине — тоже. Тоже. Сила великая.
«Отец даже не знает, как я выгляжу, — осеняет вдруг Люка, как обычно, чрезвычайно вовремя. — Он никогда меня не видел».
Люк сглатывает.
— Вам что-то нужно? — спрашивает отец. Люка явно не рады видеть. Слышать. Сила…
— Я… Вам больно? — наконец-то доходит до Люка. — Я вам могу помочь? На вас ведь тоже идет эксперимент, да?
— Идет, — отец хмыкает. Эксперимент, если он есть, не таков, как для остальных. Ну так кто бы сомневался. — Но на меня не действуют обезболивающие.
— Вообще? — ужасается Люк.
— Большая часть. Те, что сюда заправлены, — культя руки указывает на приборы, от которых к шее и груди отца тянутся трубки, — точно. Ничего. Еще трое суток без сна и меня вырубит автоматически.
Это он утешает глупого идеалистического повстанца, или пытается сманипулировать глупым идеалистичным повстанцем? Собственно, одно другого не исключает…
Сила молчит. Зла Люку не хотят, это точно. И лжи в словах отца нет. Точно нет. Он и правда… Люк хочет было спросить, сколько отец вот так, без сна, но вовремя останавливается. Во-первых, откуда тому знать, во-вторых, а какая разница? Сколько бы ни было.
Он все-таки и вправду глупый и идеалистичный повстанец.
Люк подходит ближе. Отец поворачивает к нему голову. И он прекрасно держит лицо. Вот только Люк чувствует, не может уже не чувствовать, раз поняв, как ему больно.
Сила, как хочется… коснуться. Обнять. Будто перед ним и правда только его родной человек, которому чудовищно плохо, а не… все остальное.
— Что на вас подействует? — спрашивает Люк. — И где это взять, если оно тут вообще есть?
— Должно быть, — говорит Вейдер и озвучивает название. — В основном зале, рядом с операционной, должно быть помещение с консолью с инвентарными списками.
— Вам рассказывали, как здесь все устроено? — напрягается Люк, хотя чему удивляться-то…
— Так организован стандартный имперский медблок. Я сильно удивлюсь, если здесь все иначе.
— Хорошо, — говорит Люк. — Я сейчас посмотрю.
Он выходит из палаты, трет лицо ладонями. Во что-то он ввязывается. Непонятное. Он подчиняется Дарту Вейдеру, и ничего хорошего из этого выйти никак не может, но…
Но, действительно. Но.
Дурак ты, Люк Скайуокер, наивный и сентиментальный. И не лечишься. Все, что угодно, только бы не принять то решение, какое следует, да?
Люк действительно находит указанную консоль именно там, где сказано. И нужное лекарство действительно есть в списке. И это действительно обезболивающее, очень сильное. Противопоказания занимают половину экрана, Люк пролистывает описание до конца, пытаясь вчитаться. Нет, ничего особенно там нет. Лекарство аннулирует действие каких-то других, вроде бы тоже обезболивающих, каких-то кроветворных… Ничего, что бросалось бы в глаза.
Люк забирает цилиндр с лекарством из автоматического шкафа и спешит назад. Сила спокойна. Сила одобряет. Люк надеется, что она не ошибается — ну и что представление Силы о хорошем исходе хоть как-то коррелирует с его собственным.
— Вернулся, — констатирует отец. С удивлением? Ага. Похоже.
— Я же обещал. Куда вставлять эту штуку?
Отец называет номер, больше всего похожий на координаты. Оказывается, все пазы системы обеспечения помечены цифробуквенным кодом, и он стандартизирован. Надо же… Люк осматривает все шкафы, пока наконец не находит нужный, и не вставляет цилиндр туда, куда следует, перепроверив код два раза.
— Ну вот, — говорит он. — Спокойной вам тогда ночи.
Отец молчит. И только подойдя к двери Люк слышит:
— Спасибо. Я этого не забуду.
Люк сглатывает и почти выбегает за дверь.
========== 4 ==========
Семь лет назад
Перед Императорским приемом Палпатин всегда приглашал его в личную галерею. «Показать новое искусство», говорил он. Скульптуры, конечно — то, что можно ощупать и высказать свое мнение. Его попытки угадать, что именно имел в виду очередной скульптор, повелителя веселили и настраивали на благодушный лад перед приемом. Собственно, и его самого тоже. Зачем и затевалось. Его император формальными приемами несколько тяготился. Потеря времени, чистая демонстрация статуса и необходимость лишь наблюдать за интригующим кублом двора, а не интриговать самому — ну только в открывающей речи намеков подбросить. Но речь предназначалась всей Империи, так что и тут не развернешься. Скука.
Но в последнее время отношение Палпатина к приемам стало меняться. Как и к их прогулке по галерее. Теперь именно прогулками император, казалось, тяготился — но Вейдер списывал изменения на смутную политическую обстановку, на занятость повелителя и нежелание терять время, на, в общем, что угодно, кроме реальной причины. Зрячий бы сказал — слепое пятно, а как сказать слепому?
Непростительное недомыслие?
В этот раз ощущение раздражения от Палпатина оказывается столь четким, что Вейдер чуть не замирает в дверях галереи в ошеломлении. Так — никогда не было.
— Если повелитель против моего присутствия…
— Нет-нет, — благожелательный тон на фоне демонстрируемого ощущения в Силе царапает слух диссонансом. — Пойдемте, друг мой. Может быть, хоть это мое приобретение вы оцените.
— Мой художественный вкус, увы, не соответствует вашим стандартам, ваше величество.
Здесь они называли друг друга по имени. Раньше. Никак не припоминалось, когда это изменилось. Как давно. Год назад? Два?
— А могли бы уже и приподняться над плебейским уровнем, мда, могли бы, за все время, что я с вами вожусь, друг мой.
— Я — военный, ваше величество, боюсь, это безнадежно.
— Вы знакомы с адмиралом Трауном, я полагаю, — ласково интересуется Палпатин.
— Опосредованно.
Адмирала флота Трауна он, конечно, знает. Иное было бы странно. Но они даже не знакомые и уж тем более не приятели. Палпатин продвигает Трауна в гранд-адмиралы, и через пару лет это будет вполне заслуженно. Чисс достоин. А справиться сможет уже сейчас.
— Он утверждает, что его гениальная стратегия основывается на глубоком понимании искусства и культуры противника. Вам бы стоило взять пример.
Врет ваш Траун, хочет сказать Вейдер. Искусством он, наверняка, и впрямь интересуется, обманывать императора в таких неважных деталях стал бы только идиот, но его гениальная стратегия основывается на разведке в первую очередь. Как и у всех. И на личном таланте. А уж какие подпорки необходимы личному таланту — это индивидуально. Вот ему лично — медитации на мостике, даже если он не видит звезд. Одно их наличие за транспарантилом и ощущение работающих людей в «яме» настраивают его на нужный лад и помогают думать.
Траун же явно культивирует образ непонятного и опасного гения, получающего откровения магическим путем через искусство. Ну что ж, тоже стратегия. Каждому свое.
— Я обращу внимание на его методы, — говорит Вейдер вместо этого. На личную разведку уж точно следует обратить. Мало ли.
— Прекрасно, прекрасно… — отвечает Палпатин, его явно не слушая. И останавливается у стены. У явной картины. И показывает на нее. — Что скажете, друг мой?
— Повелитель? — переспрашивает Вейдер. Вопрос Палпатина не укладывается в голове. В картину мира он тоже не вмещается.
— Я помню, что вам не нравятся картины, — говорит Палпатин, а в силе ощутимо только растущее его раздражение. Никакой подсказки. — Но извольте изменить своим вкусам.