Подобной пьянки он до сих пор даже не мог себе представить. Где? Где можно было напиваться до полусмерти изо дня в день, просыпаться с кружкой в руке — и все снова? Жрать, пить, снова жрать, драться, петь и трахать шлюх? В кабаке требовалось платить. Кто засыпал на столе или под столом, просыпался без медяка, а его приятели вместе с ним. Пьянка на корабле? Один вечер, иногда — и все. Здесь же был глухой лес. И вся извлеченная из трюма выпивка. Капитанша им это позволила и развлекалась вместе со всеми. Чего еще нужно для счастья? Неллс обладал весьма впечатлительной душой (порой он плакал, услышав грустную песню), но поэтом себя не считал, отнюдь нет. Теперь же он представлял себя якорем, вцепившимся в дно, держащим корабль с разбитыми мачтами, который швыряет из стороны в сторону буря. Стоит якорю не выдержать, и корабль, подгоняемый ветром, обрушится прямо на скалистый берег.
Неллс-якорь. Как-то он еще держался.
Здесь все хотели и могли перерезать друг друга или хотя бы упиться насмерть. Один уже упился, а трое — Неллс не уследил — порезали друг друга ножами. Почти все уже успели подраться, избиты были даже шлюхи, но эти трое… о, эти трое позволили себе многое. Один был мертв, двое при смерти.
За деревьями было видно, как возле «таверны» один матрос толкнул другого; тот не остался в долгу. Кто-то вскочил, раздались крики. Неллс двинулся в ту сторону, чтобы крепче ухватиться за дно. Каждую драку следовало давить в зародыше, не рассчитывая на то, что парни пошумят и все пройдет. Если бы хоть раз — только раз — начали драться тридцать с сорока… На корабле, на глазах офицеров и всей Гарды, он мог успокоить команду. Здесь он был один с пятью парнями.
Разгоряченные матросы били друг друга кулаками куда попало. Неллс подошел и хлопнул по плечу того, кто стоял к нему спиной (второй уже успел опустить руки). Матрос оглянулся, уставился на ключицу Неллса, после чего задрал голову. Старый, но крепкий командир Гарды успокаивающе похлопал его по щеке и, показав пальцем на противника, слегка подтолкнул. С кривыми улыбками на физиономиях оба, пошатываясь, двинулись навстречу друг другу и помирились.
Посреди поляны пели:
Певшие немилосердно фальшивили, подвывали, бормотали. Почти никто не помнил всех слов. Один ошибался и смолкал, другой в этом месте подхватывал. «Четырех братьев с „Белого алмаза“» трудно было петь даже на трезвую голову, ибо поющий должен был иметь по-настоящему хороший голос и слух; песню эту скорее декламировали, чем пели, это была не простая матросская песня из тех, что обычно ревут в кубриках. Но теперь все считали, что прекрасно поют — хотя на самом деле лишь шумели.
И пусть. Пока они только пели, трогательно обнимая друг друга за плечи… Лишь бы только не делали чего похуже.
На старательно очищенном клочке мха (рядом возвышалась кучка собранных шишек) сидел матрос без рубашки, разглядывая красивые татуировки, которые недавно вырезали ему приятели. Свежие раны гноились. Подняв взгляд, он сказал проходящему мимо Неллсу:
— Я больше не могу.
Старый дартанец остановился и посмотрел на несчастного детину, омерзительная рожа которого прямо-таки требовала веревки без суда. Отвратительная физиономия, даже для того, кто ежедневно наблюдал тупые морды в кубрике. Откуда этот урод тут взялся, что его принесло на «Труп»? Моряком он был только по названию.