Следующая комната, очень большая, но, несмотря на это, неплохо освещенная, служила камерой пыток. Посланница содрогнулась от ужаса и отвращения. Оба чувства лишь усилились, когда оказалось, что жуткие орудия используются… в соответствии с их назначением.
Беременная Ридарета лежала на деревянном столе, крышку которого можно было наклонить и даже поставить отвесно. Она была прикована к нему с помощью железных браслетов, охватывавших, однако, только левую ногу и правую руку. Второй ноги не было, а от левой руки не осталось совершенно ничего. Судя же по лежавшим под столом остаткам, ей отнимали руку по кусочкам, отделяя сустав за суставом, вплоть до последнего плечевого. Раздавив губы и выломав зубы, ей впихнули в рот нечто вроде деревянного шара, который невозможно было вытолкнуть языком. На столе остался живой кусок человека, кусок, зверски искалеченный, и одновременно… здоровый. Затянувшиеся раны выглядели старыми. Было нечто чудовищное в этой изуродованной, невероятно тихой и спокойной женщине, в лоне которой вызревала новая жизнь. Или хотя бы существование, если даже оно и не было настоящей жизнью.
— Не могу поверить, что он это сделал… Не могу.
— И тем не менее — мог и сделал, Кеса.
Мольдорн вовсе не прятался. Он просто сидел на широком табурете у стены, неподвижный в своем буром плаще, похожий на еще один сундук или очередную дыбу, которых здесь имелось множество. Она не заметила его сразу, поскольку взгляд приковала чудовищная картина на столе.
— Во имя чего? Скажи мне, объясни, — потребовала она, глубоко дыша и с трудом сдерживая тошноту. — Прошу тебя. Я хочу знать, во имя чего, во имя каких безумных доводов… тот, кто считает себя мудрецом, совершает подобный поступок?
— Во имя справедливости, ваше благородие. Признаюсь, прежде чем ты это скажешь: да, я судья и палач. Я принял на себя эти обязанности, когда многие другие отказались.
— Почему ты их принял?
— Потому что судьи нужны. Палач тоже. Ибо вынесение приговора приносит облегчение моей совести, а исполнение справедливого наказания доставляет радость.
— Радость? — Она вновь ощутила дрожь.
— Мне было бы больно подвергать мучениям невинного человека. Я предпочел бы умереть, Кеса, нежели стать палачом невиновных, — серьезно заявил он. — Поверь мне, я предпочел бы умереть. Я не знаю, насколько велика моя сила воли, так что, возможно, меня удалось бы заставить совершить подобную подлость силой. Но добровольно я никогда бы не согласился.
— Но тебе это доставляет радость.
— Не причинение боли, но исполнение наказания, — поправил он. — Плата той же монетой. Мне доставляет облегчение и радость осознание того, что преступник испытывает в точности то же самое, что его жертвы. Именно так и должно быть. Это самое прекрасное, с чем я встречался в жизни. Созерцание того, как вершится справедливость.
— Ты ничем не отличаешься…
— Ваше благородие! — прервал он ее. — Не болтай глупости! Прикрывайся чем хочешь, оценивай что хочешь и говори что хочешь, лишь бы оно соответствовало элементарной логике! Ты обращаешь причинно-следственные связи, поскольку преступники существуют не потому, что есть судьи и палачи. Все в точности наоборот. Она призвала меня, и потому я существую! — сказал он, показывая на стол. — Это я ее творение, а не она мое!
— Мольдорн… У меня нет сил об этом говорить. Когда-то я сказала тебе, а сейчас повторю: ты самонадеянный дурак. Твои рассуждения неопровержимы, но лишь при одном условии, а именно, что существуют судьи, которые никогда не ошибаются. А ты доказал, что даже если они действительно существуют, то ты к их числу, увы, не принадлежишь.
— В чем я ошибся?
— Почти во всем. Ты так и не согласился признать, что имеешь дело с настоящим, способным чувствовать человеком, пострадавшим, может быть, даже больше, чем жертвы, о которых ты говоришь. Это разрушило бы твою простую картину мира. Логика? А где она? Ты говоришь, что, возможно, пытки вынудили бы тебя совершить подлость… а здесь? Разве она половину своей жизни не подвергалась пыткам? Эта девушка носит в своих жилах яд, которым не сама себя отравила. Нет, молчи!.. Сейчас говорю я.
Возмущенная Кеса не могла остановиться, хотя чувствовала, что выглядит смешной. Она читала мораль человеку много старше себя, который ничему уже не мог научиться; на это у него было несколько десятков лет, которыми он не воспользовался.