— А сейчас Тюлениха что говорит?
Мевев тяжело посмотрел на Сайла.
— А я думал, ты умнее. Если бы она что-то говорила, я бы к тебе не лез. Когда ты ее видел?
— Ну… когда она проснулась.
— Вместо завтрака она напилась, теперь спит. Наблевала тебе на койку и намочила. Перепутала постель.
— Гм… — пробормотал дартанец. — То есть как и вчера.
— И позавчера, а хуже всего, что так же, как завтра и послезавтра. Сколько это будет продолжаться, неделю? Две?
— Уж точно не меньше недели.
Сайл тоже знал, что у капитанши бывают запои.
— Больше не позволю ей пить. Пусть пьет на Просторах, но не почти что на портовом рейде.
— Скажешь — не пей?
— Скажу — пить больше нечего. Сейчас прикажу разбить бочки, — твердо заявил Мевев. — Вместе с той, что у меня в каюте. А то, если не будет вина, она и до водки доберется.
— Ну-ну… — проговорил Сайл. — Тогда лучше спрячусь и буду ждать поста первого помощника. Поскольку у того, с кем я сейчас разговариваю, уже обе ноги из задницы выдраны, только он притворяется, будто об этом еще не знает.
— Переживу, — геройски ответил Мевев, хотя того, о чем говорил Сайл, не пережил еще никто на свете. — Я не пойду в Лонд, когда у меня на хвосте сидит более быстрая эскадра. Если что, то даже сбежать будет некуда. Впереди Лонд, а сзади неизвестно кто и зачем. Что-то тут крайне дурно пахнет.
Позвав боцмана, он, к ужасу команды, приказал разбить бочки с вином, затем пошел в каюту и лично выкатил последний бочонок водки, поскольку его не удалось бы спрятать так, чтобы никто об этом не знал. Взяв у плотника топор, он с обливающимся кровью сердцем — все же чувств он не был лишен — позволил прекрасному напитку впитаться в доски палубы.
Команда погрузилась в траур, некоторые просто плакали. Но все знали (хотя говорили об этом самое большее шепотом), что они идут в Лонд — то есть туда, где их наверняка не ждут, — а капитанша третий день не трезвеет. Когда она пила с командой, то пила для забавы — но когда одна… в общем, пила. Тем временем уже за Последним мысом любили крутиться патрульные ялики Громбелардского флота. Поразмыслив, моряки простили Тихого. Взамен все спорили о том, какая судьба его ожидает. Он был отважен до безумия, что доказал, вновь снискав уважение у команды; теперь следовало еще показать, что ему везет.
И — показал, сукин сын. Видимо, дуракам и впрямь везло.
Вечером капитаншу наконец скрутило.
На этот раз никакого зрелища не было. Сайл и Мевев взяли себе в помощь Неллса, который — хоть и с ободранными ребрами, едва живой — мог посоветовать что-нибудь умное, поскольку, как бывший помощник палача, хорошо разбирался в телесных вопросах и всевозможных болях (правда, в родовых меньше всего). Новенькую, только что сколоченную плотником дверь каюты закрыли наглухо и открыли лишь затем, чтобы забрать принесенный к порогу ушат с теплой водой, — поддерживаемая акушерами капитанша орала на столе как резаная. Команда сосредоточенно слушала ругательства, перемежавшиеся мучительными воплями; один раз в каюте раздался даже взрыв дикого хохота. Никто не слышал про бабу, которая смеялась бы, рожая, но о той, что порезала нескольких мужиков на куски, тоже никто не слышал. Видимо, капитанша любила посмеяться при родах. Впрочем, смеялась она или не смеялась, но происходящее выглядело добрым предзнаменованием; старые матросы объясняли новым, что Тюлениха никогда не бывает столь милостива с командой, как после… ну, в общем, именно после этого.
Крики и ругательства в конце концов смолкли, но их не сменил плач младенца. Поздней ночью Мевев с деревянным ушатом в руках выбрался из каюты и вывалил за борт нечто напоминавшее отвратительное варево, неизвестно из чего приготовленное. Сразу же после этого его стошнило — рыбы получили еще больше корма. Наконец он выбросил и ушат.
Все это видела и слышала только ночная вахта.
В носовом кубрике говорили, будто Тюлениха рожает чудовищ — черных и с щупальцами, вроде осьминогов. Но многие когда-то видели, что именно рождалось, и говорили, что вовсе нет, а если даже и да, то не всегда. На самом деле она рожала Рубины, хотя те никогда так не выглядели. В них была красная сила Риолаты — и ничего больше. Ридарета прожила собственной жизнью шестнадцать лет, прежде чем ее душа смешалась с Гееркото; у нее были свои достоинства и недостатки, опыт и раздумья… Однако в том, что она рожала, ничто ни с чем смешаться не могло. Из него могли возникнуть — как много лет назад — мыслящие Рубины, и ничего больше.
Уже на следующий день веселая и все время улыбающаяся капитанша бегала по палубе и даже лазила по вантам в низко висевших слабо зашнурованных портках, зато в рубашке, завязанной узлом под самой грудью — так высоко, что все могли увидеть ее худенькую фигуру и плоский твердый живот. Никакая другая женщина на свете не могла за столь короткое время обрести безукоризненные формы. Тюлениха могла — и из своего собственного кошелька велела выплатить обрадованным морякам по два золотых каждому, а главным членам команды даже больше. Она потратила на это полтысячи и была счастлива как никогда. Вытащив откуда-то серебряные колокольчики, она подвесила их на лодыжках и запястьях, а четыре из них вставила в уши и ноздри вместо сережек. Ее было слышно повсюду.