Она помедлила, поглядела в окуляр, вздохнула.
— Мне еще есть чем заняться, но, думаю, это подождет. Ладно, то есть я хочу сказать, благодарю вас, с удовольствием.
Она выключила проектор и потянулась за сумочкой. Я помог ей надеть пальто, длинное, до пят, темно-зеленое кожаное пальто с серебристой лисой. Такое пальто не купишь с жалованья ассистентки психиатра.
— А ваши записи вы с собой не возьмете?
— Я сюда еще вернусь. Я буду сидеть в библиотеке до закрытия. Ему все это нужно сегодня вечером.
— Надеюсь, он платит вам сверхурочные, — сказал я, беря ее под руку.
Мы сидели в углу «Синего бара» в Алгонквине и пили виски с водой. Сначала нам обоим было довольно трудно. Я не знал, что именно и как много известно ей. Мне хотелось спросить на голубом глазу, обсуждает ли доктор Сомервиль с нею своих пациентов, а также заглядывала ли она в мое досье, но преимущество и так было на ее стороне, и мне не хотелось давать ей возможность заработать несколько дополнительных очков.
А она расспрашивала меня без конца: о том, каково это — жить за городом, о моей работе, об Анне. Скучные были вопросы, и ответы на них она, подозреваю, знала заранее.
Она продолжала расспрашивать меня о моей семье, о прошлом...
— А вы никогда не ездите во Флориду повидаться с родителями?
— А вы представляете себе, что такое Флорида?
— Ладно, — она улыбнулась, но уголки ее губ почему-то поползли вниз. — А серьезно, вы что, не поддерживаете с ними никакого контакта?
— Иногда следует от людей отдохнуть, прежде чем окончательно откажут нервы. Я бы не сказал, что они раздражают меня, я просто об этом не думаю.
— Никогда?
— Никогда.
— Но вы же должны иногда об этом думать? Ведь вам попадаются порой на глаза вещи, напоминающие о прошлом, о далеком прошлом, о детстве. Наверняка так!
— У меня плохая память. Да и вспоминать мне особенно нечего. Сколько вам лет — двадцать два, двадцать три?
— Двадцать пять. Как минимум, — она потупилась и принялась взбалтывать кубики льда на дне своего стакана.
— А вы со своими родителями видитесь?
— Я сирота. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было двенадцать. Я обычно не рассказываю об этом, но воспитал меня доктор Сомервиль.
Я посмотрел на нее, буквально не зная, что ответить.
— И вы живете в его доме?
Я по-прежнему не понимал, как строить беседу. Ее откровенность внушала мне беспокойство. Я осознавал, что она навязывает мне свои признания — и, безусловно, с какой-то целью.
— Ему не хочется, чтобы об этом знали пациенты. Вы ведь меня не выдадите, правда?
— А с кем это мне сплетничать?
— С ним.
— Обещаю вам, что ему не скажу. А почему вы вдруг подумали обо мне в библиотеке?
Я задал этот вопрос только для того, чтобы сменить тему разговора.
— Ах, какая ерунда! Просто что-то попалось на глаза в его заметках. А вы не угостите меня еще стаканчиком?
— Разумеется. Непременно, — я позвал официанта и велел принести еще два виски.
— Я теперь и микрофильм-то толком рассмотреть не сумею.
— А вам так уж обязательно надо вернуться в библиотеку?
— Он сказал, что все понадобится ему сегодня вечером. Он на меня рассчитывает.
— А что, если вы позвоните ему чуть позже, когда он вновь окажется у телефона, и скажете, что вас пригласили поужинать?
— Вы понимаете, речь идет о работе. И то, что он обо мне заботится, вовсе не означает, что я... — она запнулась. — Простите меня. И в любом случае благодарю за приглашение.
— А как насчет другого раза?
Она кивнула, но не произнесла при этом ни слова.
— Расскажите мне: что же такое было в этой заметке?
— Просто примечание, сделанное им вчера. По поводу вашей регрессии. История полковника Фаукетта.
— Ну, это меня совершенно не интересует.
— Он утверждает, что это уникальный случай исторической памяти.
— Послушайте, мне это в самом деле неинтересно. С меня достаточно. Все это мне надоело. По этому поводу я и хотел позвонить вашему опекуну. Сейчас самое время со всем этим покончить. Я собираюсь сказать ему, что решил отказаться от дальнейшего лечения.
В разговоре возникла долгая пауза. Затем она сказала:
— Я бы на вашем месте попробовала еще разок. Доктор Сомервиль блестящий специалист. Он в состоянии помочь вам. Я уверена, что поможет. Вы ведь знаете, как по этому поводу говорят: пока доктор и пациент не начинают раздражать друг друга, из лечения ничего не получается.
— Он-то меня не раздражает, а вот его методы... Или я уже раздражаю его, а?
Она помедлила с ответом.
— Он, собственно говоря, о вас со мной не беседовал. Но на вашем месте я бы не стала насчет этого беспокоиться, то есть, я хочу сказать, насчет регрессии. Это всего лишь часть общего процесса лечения. И он знает, что делает. Можете мне поверить. Никто не требует от вас никаких признаний.
Мне хотелось спросить, является ли и ее слежка за мной в библиотеке «частью общего процесса». Но она бы просто решила, что я параноик. Мне как-то не хотелось, чтобы она считала меня в том или ином смысле больным.
Она допила виски. С изумлением я обнаружил, что мне ужасно не хочется, чтобы она ушла. Я начал подыскивать тему для разговора, которая могла бы заставить ее остаться, но беседа наша вдруг совершенно иссякла. В течение, как показалось мне, долгого времени никто из нас не произнес ни слова. Мы сидели и молча глядели поверх стола друг на друга.
— Вы очень странно смотрите на собеседника; вам об этом уже говорили? — сказала она наконец, и голос ее прозвучал хоть и громко, но неуверенно. — Вы его словно бы не видите.
— Да я с вас глаз не свожу.
Она улыбнулась, и во рту мелькнул язычок. В зыбком освещении здешнего бара он показался мне лиловато-багровым, как у коровы.
У меня перехватило дыхание. В этот момент я безумно захотел ее. Мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Я знал, чего бы мне от нее хотелось, но этого нельзя было допустить. Я должен был оберечь ее от того, что мы уже сделали, от того, что мы с нею уже совершили в моем сновидении. Я стиснул столешницу, чтобы хоть как-то успокоиться.
— Вам нехорошо?
Она дотронулась до меня рукой.
— Все в порядке. Просто здесь жарко. Мне надо подышать свежим воздухом, вот и все.