Вскоре после того, как я вернулся из Кентукки, — я не писал об этом из опасения, что мой дневник попадется на глаза Анне, — мы начали встречаться в квартирке на Мулберри-стрит. Это чертова комнатушка!
Мы придвинули кровати к стене в том месте, где раньше стоял стол, и я стянул их каркасы веревкой, с которой был в пещере, превратив этих чугунных близнецов в высокое и удобное двуспальное ложе. Оно нас вполне устраивает, хотя мы никогда не проводим там ночь, и удачно вписывается в оконную нишу. Пенелопа даже попросила у миссис Ломбарди постельное белье соответствующего размера, а та, в свою очередь, предложила подстелить под простыни одеяло, чтобы нам не мешала щель между двумя матрасами.
Мы выдвинули ширму из угла и поставили ее у кровати, как расставляют ее в больницах, когда доктору нужно осмотреть пациента, создав тем самым нечто вроде кабинки или купе, комнату в комнате. Мы убрали занавески с узкого окна, чтобы в комнате стало светлее, и перенесли телевизор на кресло в ногах у постели.
Ей нравится лежать здесь, в оконной нише, поверх застеленной постели, — лежать, как правило, совершенно голой и запустив руку себе между ног, лежать и любоваться на низкие крыши складских помещений. Я иногда подглядываю за ней из-за ширмы. Я любуюсь и пейзажем, и вписанным в пейзаж телом Пенелопы, ее алебастровая талия кажется дорожным указателем на обочине бескрайних небес.
В постели in extremis она ужасно кричит, поэтому, занимаясь любовью, мы включаем телевизор на полную мощность... Как мне заставить себя поверить в то, что я к ней совершенно равнодушен, когда прямо сейчас, написав это, я испытываю чудовищную эрекцию? Ее вопли стоят у меня в ушах. Она разгорячена, она вся дрожит, как человек, охваченный лихорадкой. Не знаю, как можно подделать такое, — в конце концов, она становится в эти минуты такой уродливой: язык вываливается изо рта, на губах проступает какая-то белая сыпь, кожа буквально обжигает. А потом, когда капли влаги начинают проступать у нее из ноздрей и глазниц и каждая складка тела наливается крупным потом...
Надо кончать. До добра это не доведет. Пора совершить обход.
0.20. Все спокойно.
(Из дневника Мартина Грегори)
4
Еще не узнав, откуда она взялась, я при виде этой розы изрядно насторожился. Красная роза в бокале, на самой кромке окна над кроватью. Она наполняла альков сладким, чуть гнилостным запахом. Мне захотелось сразу же вышвырнуть ее, но это рассердило бы Пенелопу. Не знаю почему, но у меня вдруг возникло ощущение, что Сомервиль опять что-то затевает. Пенелопа уверяла меня, что он и не подозревает о наших встречах, но сильно при этом переигрывала. Все он знает, старый мошенник, следит за каждым моим шагом ее глазами.
На подушке лежала записка, в которой говорилось, что он попросил ее сегодня задержаться попозже и что она появится, как только освободится.
У нас было заведено, что если кто-то из нас не сможет прийти или сильно задержится, то известие об этом надо оставить у миссис Ломбарди, позвонив ей по телефону. Какой смысл вместо этого тащиться через весь город? Миссис Ломбарди никогда не выходит из дома.
Поджидая Пенелопу, я устроил досмотр во всей комнате. Не то чтобы я держал здесь что-нибудь очень важное, но пару недель назад я заметил, что кто-то рылся в ящиках письменного стола. Тогда я решил, что охотничий нюх проснулся у миссис Ломбарди, но сейчас я не исключал и кое-что другое.
Пенелопа появилась в семь, на полтора часа позже условленного. Ожидая ее, я уснул, и она разбудила меня поцелуем.
Переспав с ней, я спросил о записке. Она сказала, что обедала с приятелем совсем неподалеку, у «Анджело», и ей показалось проще заскочить. И кроме того, она не любит прибегать к услугам домовладелицы. И не кажется ли мне, что роза необычайно красива? Она сама срезала ее сегодня утром в саду у Сомервиля. Странно, я не припоминаю в этом саду никаких цветов, однако я ей не возразил.
Интересно, что я ей чуть было не поверил.
Мы переспали еще раз, с куда большей страстью, чем в первый, и все утонуло в поднятом нами шуме. Я понял, что решение, к которому я пришел, не так просто выполнить. Эту интрижку прервать было жаль.
Как правило, мы, предавшись любви, были после этого неразговорчивы. Мы просто лежали у телевизора, пока мне не приходила пора отправляться на Центральный вокзал, причем я оттягивал это до последней минуты. Но сегодня все вышло по-другому. Пенелопа была в своеобразном настроении — она говорила о Кентукки, о том, как чудесно я спасся, о том, что, если бы она не позвонила в мотель и не сказала, что я, должно быть, по-прежнему в пещере, я бы не вышел оттуда живым. Выглядело это так, будто она хотела напомнить, что спасла мне жизнь.
Я слушал ее вполуха. Моя голова лежала у нее между ног, и ее открытая плоть, как компресс, прижималась мне к затылку. Я пытался найти нужные слова для того, чтобы объяснить ей, что мы расстаемся навеки.
— А что случилось после того, как ты нашел скелет Принта Бегли? Ты никогда, знаешь ли, не рассказывал мне об этом, — она плотнее обхватила ногами мою голову, чтобы расшевелить меня. — Мартин? — Я почувствовал теплую лужицу у себя на шее.
— Я не помню, что там произошло. Почему ты об этом все время спрашиваешь? Если бы я помнил, я бы тебе рассказал.
Более чем когда-нибудь я был сейчас уверен в том, что каждое сказанное мною слово передается в порядке боевого донесения Сомервилю.
— Ну, что-то ты же должен помнить.
— Я уже рассказал тебе все, что помню.
— Расскажи еще раз.
Я глубоко вздохнул и усталым голосом начал:
— Я оттолкнул камень. Я взобрался в сводчатую пещеру, по которой текла река, и пошел по тропе. Я шел вниз по течению реки. Мне показалось, будто я вижу свет в конце туннеля — там, где река вытекала из пещеры. Я пошел туда, и тут у меня погасла лампа. И сразу же я осознал, что она мне не нужна, потому что я вижу... Все, как я тебе и рассказывал. А больше я ничего не помню. Правда, теперь я уже не уверен, не был ли свет, который я увидел в конце туннеля, фонарем спасателей. Я очнулся уже на носилках, когда меня поднимали на поверхность.
— Но нашли тебя не у реки.
— Какая разница, где меня нашли?
Пенелопа перегнулась ко мне и обхватила руками мою голову.