— Ты сможешь вспомнить, если захочешь. Он поможет тебе вспомнить.
— Нет!
— Он беспокоится за тебя, Мартин.
— Ради всего святого! Я же сказал: нет!
— Он действительно хочет повидаться с тобой. Просто чтобы побеседовать. Никакого гипноза, если ты сам не захочешь, больше не будет.
— Почему это он сейчас внезапно из-за меня разволновался? Прошло больше месяца, и я не слышал от него ни единого слова. Не считая, конечно, неуклюжей попытки Хейворта убедить меня сдаться, хотя понятно, что Сомервиль приложил к этому руку.
— Мне кажется, он надеялся на то, что ты сам постараешься с ним связаться...
— Я прервал лечение. Запомни хорошенько! Разве он не показывал тебе мое письмо? Я прервал лечение в тот же день, как ушел с работы. Все думают, что я в отпуске, а на самом деле я ушел. Даже если бы мне захотелось обратиться к нему, я сейчас не в состоянии себе это позволить. Мне такое не по карману.
— Тебе не пришлось бы платить ему ни цента. Он очень хочет помочь тебе.
— Чушь!
— Но почему бы тебе просто не поговорить с ним?
— Бессмысленно, он все равно пропустит все, что я скажу, мимо ушей.
Она опять прижала к себе мою голову.
— Но я не пропущу.
— Послушай, со мной все в порядке. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Ну не могу вспомнить — и не могу. Может, так и нужно, чтобы я ничего не помнил.
— Что ты имеешь в виду?
— Я нашел, что искал. И мне нужно было спрятать мою находку от них — от спелеологов, от спасателей, от всех этих экскурсантов. Мне надо было спрятать, причем абсолютно надежно.
— Спрятать что?
— Думаю, нет никакого смысла скрывать это от тебя. Ты единственный человек, которому я могу довериться. Я сумел вернуть его, Пенелопа, — я завладел кристаллом и... можешь доложить об этом доктору Сомервилю.
Она промолчала.
— Ты хоть понимаешь, что это означает?
Она по-прежнему ничего не ответила. Внезапно я почувствовал, что моя голова находится в пустоте. Я поднял глаза на Пенелопу. Она сидела тихо, подчеркнуто тихо, вскинув голову, как потревоженная птица, но глядя на меня сверху вниз.
— Рассказывай, — произнесла она наконец.
— Все, что я помню, — это мгновение, когда я там, в пещере, осознал, что мое предприятие оказалось успешным. Это когда они несли меня наверх на носилках. Я, должно быть, потерял сознание, потом очнулся где-то на полдороге, носилки были под чудовищным углом, я лежал вниз головой, и тогда, помню, подумал: «А он в безопасности?» Я тогда даже не знал, увидел я его или нет. И я был перебинтован и даже не мог протянуть руку проверить, тут он или нет. Но я что-то чувствовал, у меня на груди лежала какая-то тяжесть — в одном из больших нагрудных карманов комбинезона. Даже не можешь себе представить, что я тогда ощутил, какой восторг, какое торжество: я понял, что нашел его, что возвратил его.
Пенелопа тихо вздохнула и откинулась на подушки.
— А как он выглядит?
— В точности так, как я его описал на кассете. На свете нет ничего более прекрасного.
— А какой он формы?
— Шестигранный обелиск, все его узоры регулярно повторяются в трех измерениях. Он похож на безупречно обработанный алмаз, совершенно безукоризненный, он полон огня и...
— А он у тебя дома?
— Ты с ума сошла?
На мгновение мы оба умолкли. Затем Пенелопа сказала:
— Мартин, мне нужно тебе кое-что сообщить. Даже не знаю, как это получше сформулировать, — она потупилась, обняв обеими руками свои маленькие, с тугими сосками, груди. — Я верю тебе, я верю, что ты принес его из пещеры. Я всегда тебе верила — ты же знаешь. Но, к сожалению, в данном вопросе имеется и другое объяснение.
— О чем ты говоришь?
— Ты ведь помнишь люстру, висящую над лестницей в доме на Девяносто третьей улице? Только, пожалуйста, не сердись. Центральная подвеска исчезла. Доктор Сомервиль думает, что ее взял ты.
— Что? — Я расхохотался. — Ты, конечно, шутишь.
— Он не шутит. И он тебя не винит. Он говорит, что ты, должно быть, не осознавал, что делаешь.
— Он и впрямь считает меня сумасшедшим.
— Он просто хочет помочь тебе.
— Но подвеска даже не той формы... и потом я говорил тебе, что кристалл безупречен. Понимаешь? Подвески ведь всегда просверлены. В них такие маленькие отверстия, сквозь которые пропускают проволоку. Так их и скрепляют. А кристалл безупречен.
— Понимаю, — она взяла меня за руку. — Может быть, если ты покажешь ему кристалл, он тебе поверит. Если ты расскажешь ему, как все это произошло.
— Забудь об этом! — рявкнул я.
— Прошу тебя, Мартин.
— А почему тебе самой не рассказать ему обо всем? Тебе он поверит.
— Я убеждена, что тебе необходимо поговорить с ним.
— Я сказал: нет!
— Видишь ли, это не просто люстра. Она старинная, очень дорогая, это фамильная вещь. Она изготовлена из прекрасного старого уотерфордского хрусталя.
— Вот как? А мне показалось, что это самое настоящее дерьмо.
— Он требует вернуть это, Мартин.
— Требует вернуть — что? Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я вырвал руку из ее пожатия. Пенелопа совсем поникла.
— Он, знаешь ли... Я просто боюсь того, что может произойти.
— Почему? Что он собирается предпринять? Напустить на меня полицию? Скажет, что один из его пациентов украл подвеску из какой-то вшивой люстры? Хватит об этом!
— Ты не понимаешь. Он чрезвычайно могущественный человек...
— Ну и что? Ты думаешь, ему нужна такого рода реклама? Кем бы он ни был, но дураком его не назовешь.
— Мартин, давай уедем. Вдвоем. И нынче же ночью. У меня есть деньги. Мы можем отправиться в Калифорнию, можем — в Мексику...
Я рассмеялся.
Она склонилась ко мне и страстно шепнула на ухо:
— Тогда уезжай один. Тебе опасно тут оставаться.
— Не говори глупостей! Как я могу уехать? У меня жена дома.
— Анна едва ли будет чересчур опечалена.
— Это не имеет никакого отношения... Ты прекрасно понимаешь, почему я не могу уехать, — меж тем у меня снова началась неконтролируемая эрекция. Я набросил на ноги одеяло, чтобы Пенелопа ничего не заметила.
— Я не понимаю. — Она покачала головой. — Давай-ка лучше оденемся, — сказал я. — Анна ждет меня к ужину.