— Но ведь мы не были знакомы, когда были детьми?
— Может, не были, а может, и были. Откуда нам знать? Любящие друг друга всегда находят какой-то способ соединиться, и необязательно в этой жизни.
— А с каких пор ты начал... Мы были очень влюблены друг в друга? — Она прижалась ко мне теснее.
— Может быть, были. А может, нас связывало нечто другое. Скажем, родственные узы.
— Это было бы тоже прекрасно. Мне бы хотелось в такое поверить. Так утешительно было бы думать, что на самом деле никого не дано потерять.
— Ты была когда-то моей сестрой.
— Вот как?
— Ты была младше меня. Года так на четыре. Но мы очень любили друг друга.
— А когда ты сказал, что мы остались одни-одинешеньки...
— Не считая твоих собак.
— Моих собак?
— Все остальные умерли.
— Ох, Мартин, — она опять заплакала, уткнувшись головой мне в плечо. Я чувствовал, как по нему текут ее слезы.
Я попытался утешить ее, обнял, начал баюкать, как малое дитя, пока она наконец, отплакавшись, не уснула.
Долгое время я лежал рядом с нею, уставясь в потолок и совершенно ни о чем не думая. Помню, я поглядел на часы — на них было 2.39. Вскоре после этого я, очевидно, задремал.
Я проснулся, запомнив сон. Мне снилось, что я плыву или лечу в пространстве, в какой-то бесконечной иссиня-черной тьме. И только где-то вдали передо мной постоянно маячит лучик света. Я попытался нагнать его, устремляясь вперед по океану небытия. И по мере моего приближения свет становился все ярче, а источник его — как будто мощнее. Он был невероятно ярок — с ослепительно белым центром и синеватым свечением вокруг него, но он не обжигал мне глаз. Неудержимо стремясь навстречу ему, я почувствовал, что он излучает тепло и некую воспринимающую и всепоглощающую любовь, которая окружала и обволакивала меня, пока я не слился с нею, не стал ее частью и не утратил малейшего представления обо всем, кроме того, что я стал единственным избранником этого блаженства, единственным обитателем царства совершенной чистоты, пребывание в котором возможно только в геометрически безупречном образе кристалла.
Проснувшись, я почувствовал себя так, словно умер во сне, а сейчас возвращаюсь к жизни вопреки собственной воле.
Я проснулся с мерзким вкусом во рту, а затем извлек нечто из-под языка. Это был катышек волос.
Я вновь взглянул на часы: 3.10.
В комнате было сейчас холодно и сыро. И в то же время воздух казался спертым. Мне трудно было дышать.
Выбравшись из объятий Анны и ухитрившись ее при этом не разбудить, я сел в постели и попробовал продышаться. На третьем или четвертом глубоком вздохе у меня начала кружиться голова. Что-то у меня в горле затикало, забился сильный и явно не на месте пульс. Затем я ощутил первый приступ тошноты.
Надеясь, что тошнота пройдет, я продолжал глубоко дышать, причем старался задерживать дыхание, но вскоре сообразил, что это не приведет ни к чему хорошему. Теперь я убедился в том, что меня вот-вот вырвет. Я встал и в темноте поплелся в ванную. Здесь, в ванной, пульс у меня в горле внезапно защелкал, как зашкаливающий счетчик Гейгера. У меня заломило в груди, чудовищно заломило — как будто кто-то распорол ее и старается рукой вырвать мои легкие. Я сел на пол и подтянул колени к подбородку. Я не мог вздохнуть.
«Я сейчас задохнусь и умру, — подумал я. — Точь-в-точь, как Зак Скальф».
Должно быть, я закричал или заплакал, потому что проснулась Анна. Я услышал, как она окликает меня по имени. Ей было неизвестно, где я нахожусь.
Зажегся свет.
— Мартин! О Господи, что с тобой?
Она подбежала и опустилась на колени рядом со мной. В глазах у нее были волнение и тревога.
Но сейчас худшее уже было позади, и я оказался в состоянии нормально дышать, хотя меня по-прежнему подташнивало.
— Ничего страшного, — ее реакция напугала меня. — Должно быть, что-нибудь съел.
Пока Анна помогала мне, я видел, как она встревожена и как ей меня жаль. Она сняла с кресла мой пуловер и накинула его мне на плечи. Она даже хотела остаться в ванной, но я не позволил.
— Возвращайся в постель. Со мной все в порядке.
Я заперся в ванной и на мгновение прислонился к двери. Я закрыл глаза, и волны тошноты вновь нахлынули на меня. Я наклонился над унитазом, сунул палец в рот. Меня начало трясти, все сильнее и сильнее, я раскашлялся, мне было очень больно, но рвота не наступала. Как будто у меня в горле не открывался какой-то шлюз.
Затем я, должно быть, потерял сознание.
Очнувшись, я обнаружил, что смотрю в воронку, в которой плещется ярко-синяя вода. Я не чувствовал себя больным. Напротив, ощущал какое-то облегчение, напоминавшее легкую контузию: все тело было разбитым и голова болела. Я подошел к раковине, пустил воду и попытался промыть лицо.
В зеркале я увидел свое отражение — бледное призрачное лицо в крупных каплях пота. Под левым ухом у меня висела красная нитка. Она была с ночной рубашки Анны. Но, когда я снимал ее, она расплылась кровью у меня под пальцами.
Должно быть, это царапина. Выходит, я порезался.
Помывшись, я вытер лицо и руки полотенцем. На нем остались красные следы. Снова кровь. Я осмотрел себя в зеркале, но так и не сумел понять, откуда она льется.
Я услышал, как у меня за спиной тихо поворачивают дверную ручку. Решив, что это Анна пришла из спальни посмотреть, как у меня идут дела, я бросил взгляд через плечо и увидел, что ее белый халат висит на внутренней стороне двери. Дверь, однако же, не открылась.
Затем я услышал еще кое-что — тихий ноющий звук, который не смог идентифицировать. Казалось, он доносится снизу, из кухни, — наверное, Анна спустилась попить или еще за чем-нибудь. Но всего лишь за мгновение перед этим я слышал, как она ходит по спальне. У нее не было времени на то, чтобы спуститься по лестнице.
Из глубины моего живота пахло смертельным холодом. Кроме нас с Анной в доме еще кто-то был! Я подумал, не окликнуть ли ее, но пугать ее мне не хотелось. Я застегнул ворот пуловера и накинул на голову капюшон. Затем через другую дверь вышел на лестницу.
На самом ее верху я остановился во тьме и прислушался. Мне показалось, будто я слышу шаги и глухой царапающий звук, как будто что-то тяжелое волокли по покрытому линолеумом кухонному полу.