Муравьев лгал, и все же Круминь, не доверяя до конца своим чувствам, сделал для себя осторожный вывод: даже если почтарь перехвачен каким-то чудом или случайно, то шифровка еще не прочитана.
«Но кто, кто нас предал? Ведь никому, кроме меня и Соловьева, не было известно, что почтовый голубь из его домашней стаи… Может быть, предателем стал сам хозяин? Об этом я раньше как-то не подумал… Нет… Соловьев, во-первых, не член ревштаба, ему ровно ничего не было известно об организации подполья, чем так блеснул на допросе белогвардеец. Во-вторых, тогда не было бы вопроса ко мне о том, куда же прилетит птица?..»
— Итак, продолжим, — сухо промолвил Муравьев, пряча сразу и смех свой, и кислую улыбку, — из трех вопросов осталось только два. Боюсь, что вы не успеете на них ответить. Так что спешите, месье комиссар, поторапливайтесь. Вопросы могут отпасть прежде, чем вы откроете рот…
Муравьев уже пожалел о своей вспышке вранья: вопрос о голубятне ли, о другом ли ориентире для почтаря нужно было выяснить во что бы то ни стало.
Он задумался над тем, как выкрутиться из внезапных осложнений. Поразмышлял и над тем, можно ли принимать красного комиссара за человека, перед которым должно стыдиться за собственную ложь, должно соблюсти приличия совести… ответы были пока Алексею Петровичу неясны.
«Странно, — подумал Круминь, — пока контрразведчик задал мне лишь два вопроса: первый о поголовном списке всех подпольщиков, второй о том, куда прилетит почтовик… Какой же третий вопрос?»
«Существует школярская игра в загадки, — говорил все тот же шевалье Шарль Огюст Дюпен в „Похищенном письме“ американца По, — в нее играют над картой. Одна сторона загадывает слово — название города, реки, государства или империи, — словом, любое слово из тех, что напечатаны на пестрой поверхности карты, другая должна его отгадать. Новичок старается обычно сбить противника с толку, задумывая названия, напечатанные самым мелким шрифтом, но игрок опытный выбирает слова, которые крупными литерами тянутся через всю карту. Эти слова, так же как вывески и объявления, написанные слишком крупно, ускользают от нашего внимания именно потому, что они слишком на виду. (Круминь на миг сбился с чужой мысли: кто-то торопливо бухал сапогами по коридору.) Физическая слепота здесь в точности соответствует духовной, вследствие которой (сапоги уже почти у входа в кабинет) ум отказывается замечать то, что слишком явно (штабс-капитан беспокойно уставился на дверь) и очевидно».
В кабинет ворвался унтер-офицер Пятенко, приложил руку к козырьку, хотел было что было мочи доложить, но зыркнул на арестанта и подавился словами.
— Не тяни! — взорвался штабс-капитан, вскакивая из-за стола, ему было плевать на присутствие постороннего.
— Галецкий не обнаружен. Сбег, видно, из городу. А на фатере капкан насторожил, подлюга, весь сапог попортил.
И Пятенко выставил на обозрение свой хромовый сапожище, носок которого был исцарапан железными зубьями.
Круминь перевел дыхание — он было решил, что доставили шифровку с гильзой.
— Вам вот, ваше благородие, цидулю оставил.
— Мне?!
— Так точно, я добре бачу.
Пятенко осторожно выложил на стол помятую бумажку, которую явно пытался доставить не измятой, и все ж таки изрядно помял.
«Штабс-капитану Муравьеву».
Алексей Петрович развернул и прочел на латыни: «Bis dat, gui cito dat» (Вдвойне дает тот, кто дает скоро). От записки исходила насмешка и угроза.
— Ступай! — Штабс-капитан махнул рукой, тяжело сел — день явно выдался не из легких; его глазки-буравчики вновь зло уставились на Учителя, пальцы прекратили барабанную дробь по краю стола.
— Третий вопрос вы так и не задали, — как бы оттягивая время, спросил Круминь.
Муравьев насторожился, вопрос, который он хотел задать третьим и последним по счету, касался сведений, полученных от Лилового. Тот доносил, что в штабе Вооруженных сил Юга России якобы имелся неизвестный Лиловому московский агент. Факт этот при всей невероятности требовал серьезнейшей проверки. Он давно бы задал вопрос, если б последние события не прервали допроса. Сейчас Алексей Петрович как раз и собирался спросить об агентуре в штабе ВСЮР, но неожиданное напоминание Учителя чем-то насторожило; штабс-капитану померещилась какая-то опасность, и он еще более пытливо всмотрелся в подпольного комиссара. Увы, на лице противника он ничего не прочел.