— Гипнотизировал желающих, но неудачно. Прокалывал ассистентку шпагой; клал ее в ящик и распиливал на две половинки… и прочие ужасы.
— Это не Блитц, — сказал Галецкий, поморщившись, — под именем блистательного Антонио выступало человек двадцать шарлатанов. Прокол шпагой — дешевое шарлатанство. Шпага имеет способность сильно изгибаться. На талии помощницы надет специальный стальной пояс с входным отверстием для шпаги. Единственная ловкость — не промазать. Попав в отверстие, шпага плавно скользит по внутреннему каналу, огибает талию и выходит в отверстие пояса на спине. Из залы кажется, что помощницу пронзило насквозь. Нет, это не Блитц… Распиливание пополам — трюк того же вульгарного пошиба. Ящик, в который укладывают ассистентку, состоит из двух частей. Вторая половинка тоже заряжена, то есть там уже спрятана вторая женщина. Весь фокус именно в ней. Это искусная и маленькая акробатка, это ведь ее ноги на самом деле торчат на виду у публики. Акробатка может прятаться и в специальной кушетке, на которую ставят сам ящик. Теперь берем пилу. Распилить два ящика с двумя помощницами пополам ума не требуется. Нет-нет, это не Блитц! Вы это всем передайте… Ах да…
Галецкий сделал извинительную паузу и продолжил:
— Антонио был мастер экстра-класса. Он не дурачил простофиль, да и в Польше, по-моему, никогда не был… но мне пора… кстати, как вам «Гейяк»?
— На мой вкус — сладковат.
— Наоборот — горчит! Горчит, потому что это моя последняя бутылка, а других вин я практически не пью.
— Боюсь, что вам нужно менять свои привычки.
— Это еще почему? Гражданский бунт в России скоро кончится. Все останется по-старому, и я снова смогу послать заказ в Швейцарию.
— Вы показались мне умным человеком. Старая Расеюшка кончилась навсегда, — сказал Круминь, повышая голос.
— Не думайте только, что я поклонник монархии, невежества и нищеты, — ответил Галецкий, тоже нервно возвышая голос, — мне все равно, абсолютно все равно, что с ней станет, лишь бы только я мог пить свой любимый «Гейяк». Да, да, да — я закоренелый буржуа и консерватор! Но не стоит презирать чужие привычки, научите вашу революцию воспитанности!
— Ваши привычки нас не касаются, любите на здоровье свой «Гейяк»…
— Спасибо, — язвительно осклабился Галецкий.
— Нас возмущают привычки вашего класса, — продолжал Круминь, — привычка захребетников жить за счет того самого невежества и нищеты, о которых вы так небрежно заметили. Мы не собираемся учить вас воспитанности по отношению к рабам. Вы довольно воспитанны и так. Наше дело — разрыть до основания ваш мир насилия, неравенства и бесправия. Идет революционная война масс! Ваша тоска по благовоспитанности: просто смешна…
Реакции Галецкого были непредсказуемы. В ответ на резкость он вдруг расхохотался, смачно, чуть ли не до слез, повторяя при этом самым приятным тоном:
— Да, да… вы правы — я давно смешон. Ха-ха. Вчера я даже собирался плюнуть на себя в зеркало… ха-ха… разве в этой бутылке «Гейяк»?! Кого я обманываю? Это самое распаршивое местное «Таврическое», от него язык к губам прилипает… ха-ха…
Приступ смеха кончился так же внезапно, как и начался.
— Мне, однако, давно пора, — сказал Галецкий и, встав из-за стола, насмешливо заглянул в глаза Круминя, — не думайте, что я не заметил ваших уловок задержать меня в собственном обществе. Я вижу — вы не хотите остаться в одиночестве… вы надеетесь, что я помогу вам?
Галецкий задумался.
— Увы, я ничем не могу помочь вам, да и, наверное, не хочу. Право, не знаю, как к вам отнестись. Вероятно, вы из красных? Иначе зачем вас держать взаперти… ваш идеал — диктатура класса, мой идеал — диктатура одиночки: нам никогда не понять друг друг… Помните, в восьмидесятом году прошлого века, когда фокусник Д’Альвини показывал Александру Второму в восточном крыле Зимнего дворца свои трюки, динамитисты из низов взорвали императорскую столовую в другом конце дворца? Я говорю о покушении Степана Халтурина 5 февраля 1880 года. Все было рассчитано, но случилось невероятное — император опоздал к обеду. Обычно он был весьма пунктуален, по своими трюками Д’Альвини задержал императорскую семью. Они опоздали в столовую, и динамитист промахнулся… Так сила уцелела благодаря ловкости рук престидижитора.
— Случайность, — бросил Круминь, — все равно через год возмездие свершилось.
— Я не монархист, но мы всегда развлекали сильных мира сего. У них есть время и деньги оценить наше мастерство. Люмпенам больше по душе вонючие менажерии прохвоста Бузонни.
— Вы, маэстро, типичный буржуазный прихвостень!
Галецкий холодно хохотнул.
— Да, я — прихвостень силы, как вы — прихвостень идеи, господин марксист. Между нами особой разницы нет.
— Ошибаетесь, — сдерживая раздражение, возразил Круминь, — вокруг силы — прихвостни, но вокруг идеи только борцы.
— А впрочем, — сказал вдруг Галецкий самым миролюбивым тоном, — нашим царям так же не нужны мы — фокусники, как и вы — нигилисты. Сам Калиостро, приехав в Россию, едва-едва унес ноги от гнева Екатерины Второй, а Павел Первый фактически выслал великого Пинетти из Петербурга в 24 часа.
(Кавалер Пинетти посетил русскую столицу в царствование Павла I. Он сказал полушутя-полусерьезно, что может проходить сквозь стены. Павел тут же поймал его на слове и велел явиться за гонораром на следующий день в закрытый дворец, ровно в полдень. Назавтра, уже за час до двенадцати, все наружные подъезды дворца были заперты, а ключи от них лежали на столе в кабинете императора. В 11.55 сквозь дворцовую решетку было передано донесение начальника департамента полиции о том, что иностранец Пинетти из гостиницы еще не выходил. А уже через пять минут Пинетти входил в кабинет изумленного монарха…)
— Оставьте мне хотя бы перочинный нож, — тоже не выдержав тон, сказал Круминь. Его больше не интересовали подробности из жизни королей белой магии и прочих «прихвостней силы».
В ответ на просьбу Круминя Галецкий молча протянул перочинный ножичек.
— И попрошу вас вернуться к себе. Сейчас мне придется раздеться до нижнего белья и пролезть в это игольное ушко. Зрелище крайне неаппетитное. Кроме того, у нас свои секреты…
Круминь спрятал нож в карман, взял со стола жестянку табака и, ничего не сказав, вернулся к себе, плотнее закрыв дверь. Казалось, Галецкий не обратил на его уход никакого внимания.
У себя Круминь первым делом решил спрятать нож, и, пошарив взглядом по камере, остановился на пустой стойке для бильярдных киев. Подняв ее, он хотел было спрятать нож, но… что за чертовщина!.. вместо перочинного ножа в его кармане оказался пустяковый костяной ножичек для разрезания бумаги с ехидной ручкой в виде чертика. Рогатый чертенок скалил костяной рот.
«Дьявол, что за шутки!»
Он метнулся назад к двери как раз в тот момент, когда за стеной раздался глухой металлический звук.
Круминь замер, затем подошел к амбразуре, но ничего не разглядел сквозь серебристо-слюдяное лунное стеклышко. Вернувшись к стене, он сначала осторожно постучал, никто не ответил, — а затем открыл дверь.
Оконная решетка валялась на полу.
Рама окна исчезла.
В квадратное отверстие, размером с книжный томик, проникал свежий ночной холодок. Ветерок колебал пламя, затаившееся в лампочной колбе.
Маэстро Галецкий исчез.
Его фрак покойно висел на спинке стула.
Его остроносые штиблеты красовались на полу.
Круминь скрипнул зубами от бессилия; неужели он обречен?
В этот час человек и конь подходили к ночному лесу. Сашка вел коня под уздцы, Караул осторожно ступал в темноту, устало встряхивал головой. Пожалев взмыленного коня, Соловей вот уже полчаса как оставил седло и шел рядом, разбрызгивая светляков из густой травы. Позади остался первый пикет беляков, сколько их еще впереди? Лес вставал мрачной стеной, и восходящая луна серебрила верхушки частокола. Ему нужно было успеть в город до рассвета, скрытно переплыть Донец на окраине… отцовский дом в вишневом саду смотрел окнами в сторону реки… Сашка-Соловей был уверен, что Фитька уже там, в гуще родной стаи на голубятне, что отец — Денис Александрович Соловьев — уже снял с его лапки заветную гильзу, что подпольщики уже получили приказ и все же ему надо скакать, потому что птица хорошо, а человек все же лучше, потому что идет война, потому что враг не дремлет.